— Лезь скорей! — кричали мне.
А я не прятался. Ходил один и посмеивался вслух. Если бы они знали, что у меня внутри делается! А я не могу побежать на виду у всех. Пусть никто не знает, что мне страшно. Но себе-то самому я могу сказать правду? Вот я и говорю. Я сам себе судья. Я имею на это право. Я не Петька Любимов. Помнишь Петьку Любимова? Ну, конечно, помню. Петр Лаврентьевич Любимов. Мой сосед по квартире. Когда началась война, он по вечерам выходил на кухню и говорил:
— Немцы, паскуды, прут… Надо всем вставать на защиту. Вот у меня рука подживет — пойду добровольцем.
— Тебя и так призовут, Петенька, — говорили ему.
— Так — не штука. Так всякий пойдет. А когда Родина в опасности, нужно не ждать. Самому идти. — И спрашивает меня: — А ты Родину-то любишь?
— Люблю, — говорил я. — Этому меня еще в первом классе научили.
А однажды я встретил его в военкомате. Это когда я повестки разносил. Он меня не видел. Разговаривал с капитаном каким-то.
— Товарищ капитан, — сказал он, — вот я освобождение принес.
— Какое освобождение?
— Броня. Как специалист броню получил. Не хотят меня на производстве отпускать…
— Ну, зайдите вон туда и оформляйте. Броню так броню, — сказал капитан.
Броня так броня. Вот так Петька. Какой же он специалист незаменимый, когда он часовщиком на Арбате в мастерской работал. И пошел Петька оформляться. Прошел мимо меня. Прошел. Остановился. Покраснел.
— Видал? — спросил меня. — Вот так-то. Умирать кому охота?
Наверно, он и сейчас по броне живет. Как будто он известный конструктор или великий артист.
…Этот блиндаж не нами оборудован. Он хороший, этот блиндаж. Он поменьше, правда, чем штаб полка, где Нина сидит, но все-таки неплохой. Видно, отсюда наспех уходили. Вот фотографию женскую уронили. Некрасивая молодая женщина улыбается с нее. А кто-то ее любит. Что ж он захватить-то ее позабыл?
— А ты, Сашка, броню получал? — спрашиваю я.
— Кто ж мне ее даст? — говорит Сашка. — Ее не всем дают.
— Дал бы кому надо, — говорит Коля Гринченко, — была бы тебе броня.
— Наверное, много давать? — спрашивает Сашка.
— Тысячи три. Барахлишко бы продал ради такого дела. Набрал бы.
— Барахлишка набрал бы. У меня один шифоньер три тысячи стоит.
— Ну, вот и дал бы.
— А-а-а… — машет Сашка рукой. — Иди-ка ты…
— А ты что не дал? — сердится Шонгин.
— А у меня денег не было, — смеется Коля.
— Болтать ты горазд… — говорит Шонгин.