Голос у него стал звонче. И почему-то мы с ним чаще сталкиваемся.
— Ему делать-то нечего, — говорит Коля Гринченко, — вот он и суется куда ни попало.
— Командир, — говорит Шонгин.
— На передовой-то его и не слышно было, — говорит Сашка, — скоро воспитывать начнет.
— Командир, — говорит Шонгин. — Как же без этого?
— Он скоро до нас доберется, — говорю я, — вон он как на Колю все поглядывает.
— Он меня не любит, — говорит Коля, — вот комбат, тот любит. А этот нет.
— Комбат — это, конечно, другое дело, — говорит Шонгин, — этот с веточкой ходить не будет.
— Он умный, наш комбат, — говорит Сашка Золотарев.
Подходит младший лейтенант Карпов. Он бьет по голенищам веточкой. Он говорит Коле:
— Ты что, Гринченко, пряжку морскую носишь? Мы ведь артиллерия.
— Так точно. Артиллерия, — говорит Коля и улыбается.
— И поэтому сними пряжку и спрячь ее на память.
— Есть снять пряжку, — козыряет Коля и улыбается.
— Я ведь серьезно говорю, — говорит Карпов сдержанно-сдержанно, здесь на фронте эти фокусы ни к чему.
— Так точно, — говорит Коля и улыбается.
Карпов оглядывает нас. Мы не улыбаемся. Сашка смотрит в сторону. Шонгин стоит смирно, руки по швам. А я хочу встать смирно, а не могу. То левая нога согнется, то правая.
— Снять и доложить, — говорит Карпов. И ударяет веточкой по голенищу. И уходит.
Коля торопливо снимает пряжку с ремня. Красивую пряжку с якорями.
— Так я же не противился, — говорит он, — что это его?
— Командир он, — говорит Шонгин, — а ты молокосос. А ну-ка тебя так…
Коля уходит, размахивает ремнем.
— Нарвется, — говорит Сашка Золотарев. Не понятно, о ком это он: о Карпове или о Коле. Мы уходим тоже. В свою избу. В ней тепло. Коля сидит на лавке. Меняет пряжку.
— Уйду к разведчикам. Лихие ребята, — говорит он. Мы сидим и молчим. Сидеть надоело, молчать — тоже, говорить — тоже. Пополнения нету.
— Отправили бы куда-нибудь подальше, все равно без дела сидим, — говорит Сашка. — Поехали бы мы в городишко… В увольнительную ходили бы. В парке, наверное, оркестр играет. Скоро яблони цвести начнут…
— Тебе бы Карпов дал бы там, — говорит Коля.
— Яблони и без тебя зацветут, — говорит Шонгин, — а оркестров сейчас нету. Ни к чему они вроде… Вот когда я на фронт уходил, тогда оркестр играл.
— Это был последний оркестр, — говорю я, — потом всем дали пулеметы. Все пулеметчиками стали.
— Ээ, болтать-то, — говорит Шонгин.
— Да, да. Теперь оркестры не играют. Теперь только тогда, когда город какой-нибудь освобождается.
…А когда я уходил, оркестр не играл. Была осень. Шел дождь. И мы с Сережкой Гореловым стояли на трамвайной остановке. И на нас были вещевые мешки. А в кармане лежал пакет из военкомата. И в нем — наши направления в отдельный минометный дивизион.