С ума сошел!.. Что он, не понимает ничего?.. Или разыгрывает?..
— Может, я сам могу выбирать себе место под солнцем?!
— Нет, — говорит он.
— Может быть, в вашем ШамординЕ и публичная библиотека имеется?
— В ШАмордине, — поправляет он.
— Значит, я должен плюнуть на аспирантуру ради ваших интересов?
— Нам учителя нужны.
— А мне какое дело?
— А мне какое дело? — говорит он.
Поле боя покрыто пороховым дымом. У маленького Наполеона всё продумано. Его не страшат атаки моих легкомысленных гусар. Он и не такое видывал. Он держит меня своей широкой заскорузлой пятерней за горло. Я чувствую, как она жестка.
— Послушайте, — говорю я, — в ваши обязанности входит считаться с запросами людей?
— Да, — говорит он.
— Мне нужна городская школа… Город мне нужен…
— Нет, — говорит он.
В холодных глазах его — только опыт, много опыта и усталость. Он не хитрит. Он прост, как его кабинет, где только стол, три стула и карта области на стене.
— Вы хотите, чтобы учитель работал с полной отдачей сил?
— Да, — говорит он.
— Радостно, без раздражения?
— Да, — говорит он.
— Так оставьте меня в городе!
— Нет, — говорит он.
— Я не могу ехать в деревню!.. Мне нельзя приказывать!.. Я литератор, а не солдат!.. Чего вы жмете?.. Не желаю в грязи утонуть!..
Он снова обнажает зубы. Может быть, это улыбка? Так улыбаются, когда хотят ударить, когда можно наконец ударить и не получить сдачи.
— Значит, деревня — это грязь? — спрашивает он шепотом. — Колхоз — это грязь?.. Мы двадцать лет создавали грязь?..
— Вы меня не так поняли, — говорю я шепотом.
— Значит, вы считаете, что наши колхозы — это грязь? — шепчет он.
— Я не то хотел… — шепчу я.
Я знаю, как это бывает, знаю. Теперь не будет ни деревни, ни города… Вот почему небо такое серое, и улыбка на сером лице… Я знаю, как это бывает!..
— Я не то хотел, — шепчу я.
Он отпускает мое горло и кладет пятерню на телефонную трубку. И смотрит на меня выжидательно…
До пятидесятого года я дополз, докарабкался… Теперь — всё. Я знаю, как это бывает.
— Я этого не говорил, — говорю я.
— А я и не утверждаю, — говорит он. — У тебя хорошее, открытое лицо…
— Как жалко, что ни одного места нет в городе, — говорю я.
— Жалко, — усмехается он.
Он дипломат. Хоть это и не нужно. Куда я денусь? Артиллерия его мощна. Он много лет стреляет в одну цель. Что я могу?
Пока я со школьной скамьи тешил себя — он пристреливался. Теперь его снаряды, каждый весом с корову, летят в меня.
— Может быть, найдется одно местечко?
— Нет.
Это потом я буду смеяться над собой и над ним. Сейчас мне не до смеха. Еще один залп — и мои бастионы рухнут. Это потом я буду смеяться. А еще позже я буду вспоминать даже с уважением и… с ненавистью. От ненависти отделаться не смогу. Но это потом. Сейчас я просто презираю его. Мне не остается ничего другого — я разбит. Презрение — это единственное, что можно себе позволить после того, как ты твердо был уверен в выигрыше и вдруг проиграл.