Бабушка подошла к двери, отворила ее и окликнула Полкана. Стуча лапами по чистому полу, он стремительно заковылял к моей постели.
— Больно тебе лапу, Полкан? — обнимая его, сквозь слезы спрашивала я и тихонько на ухо у него первого просила прощения.
А Полкан, сидя возле меня на диване, все лизал и лизал мои щеки. Бабушка стояла тут же и фартуком вытирала глаза.
— Бабушка, — робко спросила я, отстраняя потихонечку Полкана, — ты не знаешь, как моя подруга?.. Девочка такая хорошая, Паночка? Паночка Мосягина?
— Паночка, Пана! Она, моя милая, не с такими, как у тебя, ушибами, а куда раньше глаза открыла. В госпитале ее лечат. Вот сама чуть оправишься и пойдешь к ней. Да тише ты, тише! Ногу-то осторожнее! Вон нога посинела да опухла! Ну куда скачет, право!
Целых два дня наша бабушка продержала меня в постели. Вера и Таня несколько раз заставляли меня рассказывать обо всех происшествиях того тяжелого дня, и наконец мне стало казаться, что я рассказываю о ком-то другом, — я стала повторять одно и то же, одним словом, я как бы выучила свой собственный рассказ, и тогда меня постепенно оставили в покое.
В двери заглядывали соседи: им уже теперь все рассказывала бабушка. В окне то и дело появлялись головы ребят. Полкан скучал без меня, а бабушка больше не хотела пускать его в комнату, и мои друзья наперебой оказывали щенку внимание. Только Глаша появлялась редко: ее с радостью принимали во всех дворах Рядовской улицы.
Прибегая с работы, мама садилась возле меня. Она одна почти ни о чем меня не расспрашивала. Лицо ее было худым и бледным, как будто после болезни. Я немного сердилась на бабушку. По ее мнению, на маму легла вся тяжесть вины в том, что ее дитя — это я! — подвергалось смертельной опасности.
Во-первых, зачем мама меня отпустила в тот черевановский парк? «Ну, еще куда ни шло — Васю! А то Иринку!»
И опять разговор возвращался к обычной теме: мама должна бросить агитбригаду. Шутка ли, сколько, оказывается, врагов кругом, да чуть ли ни у каждого пистолеты, наганы!..
И от детей она отвыкает, поэтому и забывает, что им можно, а что нельзя.
Мама, против обыкновения, не пыталась возражать. Неужели бабушка не видит, как низко опустилась ее голова и какая печаль в ее глазах! Я только изо всех сил сжимала мамину руку. Никогда, никогда мама нас не забывала! Я всем видом показывала маме, что огорчаться не стоит: мне, например, от бабушки и не так влетало. Но вслух я маму утешать не могла — знала, что бабушку порицать не полагается.
Гораздо веселее стало, когда пришли к нам два моих собственных дорогих друга: Петр Семенович Чурин и дяденька Сафронов. Мне уже велено было спать, но раз они пришли да еще подсели к моему дивану, бабушка и мама словно забыли о своем приказе. Вера и Таня побросали свои книжки, бабушка постелила на письменный стол салфетку и угощала всех возле меня чаем. Сафронов рассказывал именно мне, что ящики с оружием, которые были во дворе у арбакеша, уже забрали. Чурин заставил меня опять показать свои зубы и никак не мог узнать, который из них новый, выросший на месте вырванного им в теплушке. Заставил меня встать и показать, как я выросла. Дяденька Сафронов сообщил, что едет к нему в Ташкент из села Городища дочка его Настенька со своей мамой. Ни о чем таком страшном никто не говорил. Я даже порадовалась, что Васи нет дома, — опять бы началось: как, что, почему и откуда, а я еще не совсем отдышалась. И все же, уходя, Сафронов, пощекотав мне шею своей бородой, спросил на ухо: