— Хорошо, я только взглянуть.
Все было в порядке. Открытые двери, длинный желтоватый в неясном свете коридор, картинки на стенах, потертые квадраты древнего шахматного паркета. И палаты, палаты… ровные, чередующиеся клетки.
В ночной тишине раздавались едва уловимые шорохи, скрипы. Едва слышный храп — это из седьмой палаты, там старушка эта, Тонкорунная. Завтра опять вязать будет целый день.
Подумалось, что надо проследить, что там у Аллилуевой — помогает ли ЭСТ. Нужно было что-то с ней решать. Наркоманку Клюеву надо устраивать в интернат — ясно уже, что никто ее забирать не будет. И с Черновой нужно что-то делать… Ольга Артуровна на этот раз решила вести эту девочку сама. Завтра мать придет, нужно будет поговорить.
Подумалось, что это интересный случай. Можно было бы ее поглубже понаблюдать. Уж слишком много таких девочек. И слишком малым врачи могут им помочь.
И Ольга Артуровна вдруг остро ощутила, что без всего в жизни она по сути может обойтись. Без квартиры, о которой уже и думать забыла, без друзей, которые, конечно, нужны, но смысла жизни не составляют, без мужчины, необходимость в котором и так сама собой отпадет через несколько лет. Не может обойтись только без этого желтоватого сумрачного коридора, где ждут ее помощи. Она не обойдется без него, а он без нее.
— Ну, я пойду, — вполголоса сказала она сестре, — дежурьте, — и тихо, чтобы никого не будить, вышла из отделения.
Оставив его до утра.
23
А утро выдалось на редкость холодным, даже морозным. Вдруг неожиданно почувствовалось приближение зимы. Ольга Артуровна впервые за сезон надела сапоги и пальто.
У дверей корпуса напоследок жадно втянула холодный, колющий гортань воздух и окунулась в больничное тепло.
В такую рань еще стояла тишина, приемное было пусто, санитарки намывали полы, сестры суетливо заканчивали дела перед сдачей смены.
Ольга Артуровна быстренько забежала в реанимацию — Рони Кондратьевича уже не было, но ночь прошла спокойно. Она с легким сердцем вышла на лестницу. И уже собиралась подниматься на свой этаж, когда сверху услышала голоса.
И слезливый речитатив:
— Я не могу, я так больше не могу! Это же не-воз-мож-но, — надрывался женский голос.
Мать Черновой — сразу узнала Ольга Артуровна. «Истеричка», — мелькнуло в голове. И как только она умудрилась прорваться в отделение, да еще на этаж в такую рань? Впрочем, такая куда угодно пролезет. Завотделением сделала глубокий вдох, готовясь к встрече, и тут услышала еще один голос:
— Ой, ну что вы, — суетливо бубнил бабский — иначе и не сказать — говор. — Да что вы так убиваетесь… — как-то очень по-домашнему, как бабка на лавочке, утешала посетительницу сестра, — ее же Ольга Артуровна взяла. — Дальше понеслось что-то шепотом, совсем неразборчивое. Перемежающееся только всхлипами Черновой-старшей.