Когда Уилли пересек Ла-Манш в сопровождении своей няни, он ступил на землю, которая показалась ему чужой. Описывая его детство во Франции, Ребекка Уэст утверждала, что «в тот период он, должно быть, рассматривал окружающий мир несколько отчужденно, сознавая, что существуют иные страны, кроме той, в которой он живет, и иные нормы, помимо тех, которые ему приходится соблюдать». В «Библиотечке путешественника» Моэм признавал, что не был воспитан в традициях культуры какой-то одной страны. «Обстоятельства моего рождения, — писал он, — привили мне образ жизни двух стран, две культуры, две точки зрения; они помешали мне полностью приобрести инстинкты и предрассудки какого-либо одного народа. Но ведь именно в инстинктах и предрассудках наиболее глубоко проявляется ощущение общности со страной».
Прибыв в Англию как чужестранец, даже не зная, как следует, языка, юный Моэм, безусловно, ощущал себя беззащитным и одиноким. Он описывает свое чувство неловкости, когда, ступив на причал в Дувре, он обратился к носильщику по-французски: «Porteur, cabriolet!»[1] или когда в подготовительной школе неправильно ставил ударение в английских словах. «Я дрожал от неуверенности в себе, как лист на ветру», — вспоминал он. Он был чужак и знал, что не похож на детей, выросших на английской земле.
Травма, полученная от переезда из уютной и знакомой квартиры на авеню д’Антэн в дом приходского священника, усугубилась увольнением его няни. Много лет спустя писатель жаловался своему племяннику, что няню рассчитали в тот же день, как он приехал в Уитстебл. «Сразу же после моего приезда в дом священника дядя объявил мне, что моя няня должна вернуться обратно, потому что он не в состоянии платить ей. После смерти отца и матери няня оставалась единственным человеком, которого я любил. Она напоминала мне о любви и радостных минутах, которые я испытывал, живя на авеню д’Антэн. Она была моим единственным другом. Мои старшие братья жили отдельно, няня же всегда находилась рядом со мной и ее любовь ко мне была взаимной. Она оставалась последним звеном, связывавшим меня с матерью. И в первый же день я ее лишился».
«Я никогда не забуду горечи тех лет», — признавался Моэм, оглядываясь назад. Причиненная в детстве боль невыносимо жгла его душу всю жизнь. «Он всячески избегал говорить о годах своего детства», — вспоминал Гамильтон Бассо в 1945 году.
Моэм дал портреты священника и его жены в двух своих романах: саркастически в «Бремени страстей человеческих» и с некоторой симпатией в «Пирогах и пиве». Судя по отзывам всех, кто знал дядюшку писателя, преподобный Моэм был ограниченным, недалеким человеком, которого отличали высокомерие, педантизм и снобизм. Его жена, немка Софи, при своей чопорности и строгости не была лишена доброты. Когда Уилли появился в их доме, им уже перевалило за пятьдесят. Детей у них никогда не было, и они, конечно, не были готовы взять на себя воспитание впечатлительного мальчугана, только что потерявшего родителей. Размеренная жизнь прихода отражала характер и привычки его пастыря. Поэтому Уилли неоднократно давалось понять, что своим приездом он нарушил царивший в доме порядок.