За несколько дней до этой даты Моэм признавался Стивену Култеру: «Я люблю Восток. На Востоке я чувствую себя уютно и счастливо. Я мечтаю побывать в некоторых местах, но знаю, что если я отправляюсь туда, то там меня настигнет смерть. Я хотел бы поехать на Капри, где началась моя жизнь. Оттуда я направился бы в Ангкор-Ват. Но мой врач говорит: „Если вы хотите поехать туда, поезжайте, но обратно вы не вернетесь“».
Лишенный удовольствия, которое он получал от чтения, музыки, бриджа, Моэм сохранил желание путешествовать, быть постоянно в движении, что позволяло ему временно найти отдушину от назойливых мыслей.
Возможно, путешествия превратились для него в своего рода неискоренимую привычку, удобное средство для того, чтобы избежать жизненных забот и оставаться сторонним наблюдателем в нескончаемой веренице мимолетных встреч. Слова Грэма Грина, еще одного вечно странствующего писателя, в какой-то мере могли бы быть отнесены и к Моэму: «Мне кажется, я слишком много путешествовал, посетил слишком много мест и, очевидно, слишком много перечувствовал. Вероятно, жизнь приносит больше радостей в том случае, когда впечатлений меньше, но они глубже».
Моэм совершил свое последнее путешествие 7 апреля, когда Серл отвез его в Венецию. И хотя он часто называл Венецию «городом, который я люблю больше всех остальных», и ему всегда доставляло наслаждение останавливаться в отеле «Гритти Палас», на этот раз былого очарования он не испытал. После возвращения на мыс Ферра он писал Яну Флемингу — или, скорее всего, Серл писал за него, — что он болен, чувствует себя ужасно и что, вернувшись из Венеции, он понял, это его последнее путешествие.
Оставшиеся полтора года своей жизни Моэм безвыездно провел на вилле «Мореск», пребывание на которой нельзя назвать иначе, как кошмар. Присущая ему брезгливость приобрела чудовищные формы. Всегда испытывая неловкость от общения с незнакомыми ему людьми, он отказался от ухода за ним медицинских сестер. Теперь Серл спал с ним в одной спальне, оказывая ему ночью необходимую помощь, помогая совершать обычный туалет, что позволило как-то сохранять внешнее достоинство при растущей старческой немощи.
Серлу становилось все труднее справляться с писателем, утратившим контроль над собой. За десять лет до своей смерти Моэм писал: «Старость трудно переносима не ослаблением умственных и физических способностей, а навалившимся бременем воспоминаний». Сейчас, когда воспоминания нахлынули на него, их бремя стало действительно невыносим. По ночам писателю не давали покоя образы людей, которых давно не было в живых и которые, казалось, были забытым. В эти минуты он просыпался с криком: «Избавьте меня от всех этих лиц!»