В последние два года убежденность в том, что Сири явилась причиной краха всей его жизни, сменилась более глубокой, навязчивой и столь же ошибочной убежденностью в том, что все, к чему он притрагивался, обращалось в прах. «Я — неудачник, — жаловался он своему племяннику. — Всю жизнь я совершал одну ошибку за другой. Я прожил жалкую жизнь… Что бы я ни делал, все кончалось крахом… Немногие друзья, которые у меня были, все без исключения, в конце концов возненавидели меня».
Это чувство вины, оправданной или воображаемой, определяло отношение Моэма к смерти и загробной жизни. До самых последних дней жизни писателя Серл не терял надежды на появление признаков религиозной веры у своего друга, которого всегда интересовал духовный мир человека и который всегда испытывал зависть к тем, кто сохранил веру в Бога. Моэм не только остался неверующим, но и находил успокоение в своем неверии в загробную жизнь. В день своего 90-летия он спокойно «исповедался» Эвансу Макнотону: «Я ожидаю смерти без страха, потому что не верю в потусторонний мир. Если в глазах людей я грешил и не был наказан, я не боюсь наказания после ухода из жизни». Однако стремление обрести хоть какую-то опору перед неизбежным превращением в ничто и его постоянная потребность в утешении — что он избежит возмездия за свои грехи — для близких друзей писателя превратились в конце концов в довольно-таки обременительную обязанность.
Самым тяжким грузом памяти, причинявшим Моэму мучительные страдания, была его давнишняя незаживающая рана. Как он признавался Макнотону, «возможно, самым отчетливым воспоминанием, которое мучит меня уже более 80 лет, является смерть моей матери. Мне было восемь лет, когда она умерла, и даже сегодня боль от ее смерти так же остра, как и тогда, когда это случилось в Париже». Ни роман «Бремя страстей человеческих», ни «Подводя итоги» не залечили этой раны. Иногда Серл, проснувшись ночью, видел Моэма сидящим в слезах с фотографией матери в руках.
Серл и некоторые друзья, все еще приезжавшие на виллу «Мореск», пытались облегчить страдания писателя, в котором угасала жизнь, но к декабрю 1964 года он из-за своей немощи большую часть времени проводил в одиночестве. Серл писал в эти дни Патрику Кинроссу: «Ваша открытка на Рождество глубоко тронула меня и доставила мне большую радость. Последние три года моей жизни — сплошной ад; эти годы полны горечи и ощущения нереального. Здоровье бедного Уилли ужасно. Он полностью утратил память и не может сконцентрироваться ни на одной мысли. Он живет в каком-то наполненном ужасами, одному ему ведомом мире, который, должно быть, очень мрачен, если судить по его крикам и проявлениям страха. Трагический конец жизни!»