— Не выходит,— проговорил я,— не получается танцевать.
— Что бы это могло значить? — поинтересовалась она.
У нее был какой-то удивительно милый, ласковый голос. Никто еще никогда в жизни не говорил со мной таким голосом. Но, как бы я ни старался, нет, танцевать у меня все равно так и не выходило. Нас толкали. Она смеялась. Дело было вовсе не в том, будто я возжелал ее — нет, Боже упаси, у меня и в мыслях-то такого не было, я вообще больше не способен был желать близости с какой бы то ни было женщиной — все дело было в ней, она явно совершала ошибку, а я даже не знал, как ее предостеречь. Должно быть, она просто не понимала, что делает, а я был уверен, что вот-вот, с минуты на минуту поймет, кто я такой, с кем она имеет дело,— и сразу очертя голову убежит с этих танцев. Руки у меня дрожали, ощущение ее тела в моих объятьях почти лишало меня чувств. Я испытывал ужас, какой бывает перед роковыми событиями, событиями, зависящими лишь от игры случая и не подвластными нашей воле — такими, как смерть или удача. И тут я наконец решился заговорить с ней — должен же я хоть как-то предостеречь ее, пусть по крайней мере знает, какой у меня голос,— я решил отдаться воле случая. Мне хотелось бы рассказать ей тысячу всяких вещей, но я не мог говорить с ней ни о чем, кроме ее яхты, этого «Гибралтара».
— А почему вы так ее назвали? — спросил я.— Почему «Гибралтар»?
Голос у меня дрожал. Когда я задал ей этот вопрос, у меня появилось такое чувство, будто я скинул с себя огромную тяжесть.
— Ах,— проговорила она,— это очень длинная история.
Не глядя на нее, я видел, что она улыбается.
— У меня много времени, мне некуда спешить,— ответил я.
— Я знаю, слышала, что вы сказали Карле.
— У меня просто уйма времени, мне теперь совсем некуда спешить.
— Вы что, хотите сказать, совсем-совсем некуда?
— Да, совсем-совсем некуда, у меня впереди целая жизнь, и вся моя.
— Я не знала,— проговорила она,— я думала, она просто уехала пораньше.
— Нет, она уехала навсегда,— ответил я.
— И давно вы были вместе?
— Два года.
Все сразу стало как-то проще. Я начал лучше танцевать, и меня уже не так трясло. А главное, только теперь я почувствовал, какую большую службу сослужило мне выпитое вино.
— Она была славная,— добавил я,— да только мы с ней не понимали друг друга.
— Сегодня утром за столом я заметила, что у вас не очень ладится,— сказала она.
— Мы были совсем разные,— пояснил я.— Но она была славная.
На лице ее засияла улыбка. Впервые мы обменялись взглядами, это длилось всего мгновение.
— А вы, разве вы не славный? — В тоне ее сквозила мягкая насмешка.