— Понятно.
— Научись говорить — есть.
— Есть, — повторил Паленов за ним, почувствовав всю важность момента.
Через Петровский парк роту вывели на Ленинский проспект, и они пошли по парадной улице Кронштадта, все время подравнивая ногу, чтобы казаться со стороны внушительнее, немного очумелые, потные от усталости и возбуждения. На своей улице свернули в ворота и очутились на просторном плацу, поросшем мелкой травой между булыжниками, с редкими деревьями вдоль тротуара. Деревья эти уже были сплошь желтыми, и Паленов почти неожиданно для себя остро почувствовал, что впервые за многие годы он не проводит нынче журавлей, улетающих в теплые дали.
Ему стало грустно и больно оттого, что вот-де никто же не понуждал его отказываться от свободы, а он взял да и отказался и сам переступил этот незримый порог, который поделил его жизнь надвое, оставив прожитую часть за воротами и ограничив начавшуюся прямоугольником плаца школы Оружия. И никто не мог ему сказать, какой-то она будет, эта только что, по существу, начавшаяся его жизнь, все скрывалось в далеком далеке.
Остаток дня они обихаживали отведенное ротное помещение — кубрики: набивали матрасы свежей соломой, бог весть откуда привезенной на остров Котлин, получали постельное белье, ходили в столовую — «на камбуз», говорили они, — потом в баню. Казармы, куда их определили, строились еще в пору императорского флота, обживались не одним поколением новобранцев, и каждый раз эта процедура повторялась. Стены оставались незыблемыми, обновлялся только дух, приносимый сюда со стороны.
Паленов так к отбою умаялся, что уже не чаял дотащиться до постели, а как только дотащился и почувствовал запах соломы, то сразу представил и гумно на горе, куда с первой жатвы и до заморозков свозили снопы. День за днем там стояла жаркая молотьба, ходили по кругу лошади, пристегнутые к вагам вальками, трещала и завывала молотилка, и над крышей в лучах солнца золотилась пыль. Он представил себе эту пыль, которая пахла хлебно, а вместе с нею и Горицы, и бабушку, с этим он и уснул, и приснилось ему, что он на войне, только что отгремевшей, и оторвало ему там снарядом ногу. Это было так больно, что он дернулся всем телом, закричал, проснулся от своего же крика, ощутив боль между пальцами, и только тогда понял, что боль-то ему не приснилась. Она была. Кто-то сделал ему «велосипед»: заложил между пальцами бумажку и поджег ее.
До утра он больше не сомкнул глаз и, кажется, плакал настоящими слезами, хотя и теперь стеснялся признаться в этом.