— Это что такое? — спросил он, ни к кому не обращаясь, глядя прямо перед собой, наперед зная, что его и услышат, и поймут так, как надо, а, услышав, тот, кому положено это сделать, даст точное разъяснение.
— Это юнги, товарищ командир, — почтительно ответил капитан-лейтенант Кожухов.
— Оставьте ваши остроты, Кожухов, для более уместного времени. Я сам вижу, что это юнги. Но я хотел бы знать, где их платье? Почему оно не на тумбочках?
Капитан-лейтенант Кожухов тоже как будто споткнулся и, отступив в сторону, ловко так пропустил вперед себя мичмана Крутова Михаила Михайловича. Тот косолапо ступил по проходу и шаг, и другой, и сам же словно бы удивился:
— С вечера на тумбочках было, а теперь поди знай, где оно, — приподнял край одеяла и даже обрадовался: — А вот оно где.
Паленов зажмурился и сделал вид, что спит непробудным сном и никакие силы не в состоянии оторвать его от подушки.
Командир отряда капитан первого ранга Пастухов с минуту немо смотрел на Паленова, аккуратно одетого под одеялом по полной форме, и неожиданно бас его сорвался и рассыпался свистящим шепотом, как гудок, которому не хватило пару.
— Та-ак. Значит, вот как. А ну, ротный, сыграйте-ка им боевую тревогу. И всех на плац. Живо!
Капитан-лейтенант Кожухов как будто только и ждал этого, встрепенулся и ликующим голосом ударил вдоль коек:
— Команде вставать! Боевая тревога!
Паленов толком даже не понял, что произошло, рывком скинул себя с койки, просунул ноги в ботинки и кинулся к вешалке, возле которой началось вавилонское столпотворение. Юнги уже привыкли к тому, что что-то одно должно неумолимо следовать за чем-то другим, — скажем, после гимнастики они умывались, заправляли койки и прибирались, а уж потом только строились на завтрак, на тактические занятия, и этот порядок казался им уже незыблемым и не мог быть никем нарушен, но его взяли и нарушили, и все пошло кувырком, пока старшина роты мичман Крутов Михаил Михайлович неожиданно светлым голосом, очистившимся от хрипатых зазубрин, не подхлестнул:
— Выходи строиться… По трапу только бегом.
Подхватив карабины с противогазами, застегиваясь на бегу и поправляя бескозырки, которые еще не были окантованы ленточками и поэтому носили презрительное прозвище — чумички, юнги горохом посыпались вниз.
Паленов беспричинно развеселился — правду говорят, что смех без причины признак дурачины — и загорлопанил, выбегая в сырую утреннюю синеву:
— Анархия — мать порядка.
И что-то еще должен был он прокричать, чтобы дать выход восторгу, неожиданно овладевшему им, но из подъезда вслед за юнгами косолапо и споро вышел мичман Крутов, он же дядя Миша, — очень уж хотелось им повеличать его по-родственному — и хорошо так гаркнул: