После отбоя он долго не спал, боясь, что сонному ему сделают «велосипед» — положат между пальцами бумажку и подожгут, — но, заметив, что возле стола дежурного сидит дядя Миша, и, шевеля губами и усмехаясь, читает увесистую книгу, он успокоился и скоро забылся. К удивлению Паленова, в ту ночь ему ничего не снилось, и в следующую ночь он тоже спал крепко, без сновидений.
В юнги Паленов попал почти случайно. Поступал в Подготовительное училище, и все бы, казалось, шло хорошо, но врачи услышали перебои в сердце и одним росчерком пера едва было не поставили крест на его военной карьере.
Но в тот год, как казалось Паленову, ему необыкновенно везло, хотя какое уж там везение, когда по весне пришлось похоронить последнего родного человека — бабушку, тем не менее и на этот раз выход из пикового положения нашелся очень скоро: в коридорах прошел слух, что в военкоматах идет набор в юнги, и Паленов с прочими неудачниками отправился туда, сдал документы, и, получив медицинскую карту, был направлен в районную поликлинику на предмет обследования своего, как выяснилось в Подготовительном училище, не очень-то уж и железного здоровья. Обследование по врачам занимало два дня, и тут он решил действовать предусмотрительнее. Обошел многих специалистов, а женщину-терапевта оставил напоследок, подсмотрел у ребят, как она пишет слово «годен» и расписывается, истратил вечером два листа бумаги, тренируя руку, поставил в соответствующую графу отметку и, замирая от дурного предчувствия, что его накроют с поличным, протянул на следующий день карту в окошко регистратуры. Девице, сидевшей там, видимо, давно все осточертело, и она только невежливо спросила:
— Сколько?
— Чего сколько? — Он как-то сразу поглупел от страха.
— Чего, чего! Деревня, — передразнила она. — Печатей, говорю, сколько ставить.
— А все, — попросил он, — поставь. Вернее будет.
Она, кажется, о чем-то догадалась, улыбнулась, завязав губы бантиком, и, пришлепнув на действительные и поддельную подпись фиолетовые треугольнички, с оттенком доброй насмешки сказала:
— Ну иди, служивый, раз приспичило тебе.
А Паленову на самом деле приспичило, потому что не было у него иных путей, кроме того, как идти в юнги, и он меньше всего заботился тогда о том, прав он или не прав в своих поступках. Более того, эти неправые поступки, которые в полной мере можно было назвать подлогом, представлялись ему тогда такими правыми, что большей правды на земле уже и быть-то не могло.
На другой день его препроводили в Первый флотский экипаж, остригли там, побрили где надо, помыли в бане и снова пропустили через медицинскую комиссию. Паленову пришлось изрядно поволноваться, потому что на этом порожке могли снова разбиться, теперь уже вдребезги, все его честолюбивые мечты, но, слава богу, все кончилось хорошо. Терапевтов было несколько, и он попал к молодому лейтенанту, который все время что-то терял: то стетоскоп, то спички с папиросами, весело при этом переговаривался со своими коллегами — их в одной комнате принимало трое. В довершение всего у него испортился аппарат для измерения кровяного давления, и он по этому поводу назидательно сказал Паленову: