Каждому – свое место.
Рун знал, что надо всего-навсего коснуться этой книги и огласить свой величайший грех, и тот будет погашен, позволяя душе вернуться к преданному анафеме.
Эрин улыбнулась навстречу, радуясь за него.
Бернард следовал за ним по пятам, откровенно трепеща от предвкушения возможности лицезреть чудо.
– Я так горжусь тобою, сын мой. Я всегда ведал, что ежели кому из нашего Ордена и будет возвращена благодать, то это будешь ты. Ты обретешь свободу.
Рун покачал головой.
Мне никогда не обрести свободы.
Он простер ладонь над книгой, вспомнив мгновение, когда корчился в священном блистании возрожденного ангела, проявившего каждый его грех, включая и величайший, ту черную порчу, которой нет прощения.
Слова Евангелия эхом прозвучали в его мыслях.
…он может изгладить свой величайший грех…
Рун обратил лик к небесам. Друзья его заблуждаются. Руну ведом его величайший грех, как и Тому, кто написал эти слова на странице.
И теперь он возложил на нее длань и молитвенно повел:
– Я возлагаю на себя упразднение величайшего из своих грехов, дабы изнеявствить оный и вернуть то, что некогда исхитил.
При этих словах на лице Эрин мелькнула тревога – и не без причины.
Позади него Элисабета издала судорожный вздох и рухнула на колени.
– Что вы наделали? – шепнула ему Эрин.
Вместо ответа он оглянулся на графиню. Та зажимала ладонями рот и нос, словно могла удержать длань рока. Но черный дым сочился между пальцев, исторгаясь изо рта и носа, образуя темное облако перед ее устрашенным взором. А затем в мгновение ока оно штопором устремилось вниз и скрылось из мира сего.
Элисабета переместила ладони со рта на горло.
И закричала.
Она кричала и кричала.
Истошный вопль звенел над пустыней снова и снова.
Рун подхватил ее на руки, утешая, успокаивая, прижимая к себе.
– Все так, как и должно быть, – приговаривал он. – Как оно и должно было быть с самого начала.
Он увидел, как ее страдальчески искаженное, напуганное лицо порозовело. И впервые за века снова услышал биение ее сердца.
И забылся в этом ритме, желая расплакаться.
Элисабета взирала на него широко распахнутыми глазами.
– Сего не может быть.
– Может, любимая.
– Нет.
– Да, – шепнул он. – Моим величайшим грехом было погубление твоей души. Всегда.
Лицо ее зарумянилось – не от возвращения жизни, а от гнева. Ее серебряные очи потемнели, как грозовые тучи. Острые ногти полоснули его по руке.
– Ты соделал меня смертной?
– Да, – проговорил Рун, теперь заколебавшись.
Элисабета оттолкнула его прочь, проявив ничтожную долю прежней силы.
– Я не желала этого!
– Ч-что?