Когда моя мать оставила земные пределы, я вернулся в её опустевшую квартиру на улице Розы Люксембург, стал перебирать вещи, что-то решил вынести на помойку, что-то отдать родственникам. Позвонили в дверь, это пришла тетя Нина, я предложил ей что-то из одежды, она взяла чёрные валенки, почти новые, не подшитые. Ушла. Она ещё не была слепой, могла гулять, вот и пимы ей пригодились. Я вышел на балкон, там в шкафчике стояли банки с вареньем, литровые, трёхлитровые, со смородиновым, с малиновым и рябиновым. На них были приклеены бумажки: 1997, 1999, 2000, 2001… Года, когда варилось варенье, для памяти. Банок было около десятка, что же с ними делать, варенье старое, засахаренное. Мать варила его в надежде, что приедут сыновья, будут лакомиться, увезут с собой в Москву. Однажды мать уговорила меня взять с собой малиновое варенье, я завернул двухлитровую банку в два полиэтиленовых пакета и положил в рюкзак. Домой я привёз варенье в пакетах и со стеклом, стеклянная банка разбилась в дороге. Пришлось всё выбросить, но матери я не стал рассказывать об этом случае. На шкафчике стояла корзина, закрытая серенькой ширинкой, под ней множество матерчатых клубочков, которые мать загодя намотала для вязания ковриков. Да, их она звала мотками, моточками. Маленькие, разноцветные, они лежали в корзинке, как молодые грибочки, как полевые цветы, собранные для любования.
Вязаник вернулся на следующее лето, в начале августа. Он поманил своей варежкой-рукой Леонтия, приглашая в лес. Идти было недалеко, тропинка из верхнего огорода упиралась в Маленький Лесок, два шага в гору — и ты в тёмной чаще. Куда идём? По грибы идём, вот смотри их сколько, — как бы говорит Вязаник и машет рукой в траву. Там уйма кульбиков, все разноцветные, круглые, крепкие, а если поближе посмотреть, не кульбики это, а мотки матерчатые, то там, то тут, разбросаны по травке. Берёшь один моток, а он выскользнет из руки, размотается, покатится куда-то между кустами, пнями и ёлками. Леонтий за ним, а он крутится, убегает, оставляя махорик. В конце махорика тень лежит на земле, раскинула руки, ноги вместе сложила, чёрная, как обычная послеполуденная тень. Это не дедушка твой, Александр Иванович, не дед Иван Григорьевич-Савватеевич? — спрашивает Вязаник у мальчика. Нет, не похож, хотя откуда мне знать, я никогда своих дедушек не ведал, не знал, умерли они до моего рождения. Ну ладно, говорит Вязаник, придёт время, встретишься с ними, поговоришь. Взял тень на руки и ушёл в ёлки. Другой клубок дальше бежит, раскручивается. И за ним стремится мальчик, ищет ниточку. Вдруг поляна светлая, на ней дом стоит, в дверь ниточка ведёт, в доме большая комната, стол посередине, за столом сидит Вязаник, приглашает отобедать, показывая на большую миску пшённой каши с изюмом. Вокруг миски лежат ложки алюминиевые, много, все разломаны пополам, но починены, соединены тряпочками, возьмёшь за ложку, а она висит на махорике, ко рту не поднесёшь. Напрасно Леонтий поднимает ложки, то одну, то другую, все они не годятся для еды, падают из рук на стол. Взял Леонтий одну ложку, положил в карман и вышел из дома в сумрачный лес.