Когда мы только-только приехали на фронт, ничего не боялись. А вот когда нам дали отдых, мы стояли во втором эшелоне, вот тогда уже был страх. Летит снаряд - уже знаешь: твой или не твой, если мина - наша или не наша... Уже по звуку определяли. Свистит - иди смело, если слышал звук и не свистит - беги в сторону, обязательно накроет. А поначалу мы ничего этого не знали. В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство..."
Их жалели, оберегали, насколько можно было жалеть и оберегать в той обстановке. Но обстоятельства подчас так невероятно изменяли чувства, что жалость скрывалась за жестокостью. Как, например, в этом случае, о котором вспомнила Екатерина Михайловна Рабчаева, рядовая, санинструктор:
"Первого раненого тащила, у самой ноги подкашивались. Тащу и шепчу: "Хотя б не помер... Хотя б не помер..." Перевязываю его, и плачу, и что-то говорю ему, алею. А мимо проходил командир. И он накричал на меня, даже злое что-то такое сказал, ну как мужчины в таких случаях говорят...
- Почему он накричал на вас?
- Нельзя было так жалеть, плакать, как я. Выбьюсь из сил, а раненых много.
Едем, лежат убитые, стриженые и головы зеленые, как картошка от солнца..."
"Я еще ничего не знаю, ничего не понимаю. Молодая... А мы отступаем... Самолетов немецких столько, что они и небо закрыли, и землю закрыли. Ночь... Лес был как бритвой срезан. И остаются убитые, и остаются наши раненые...
И даже слово "страшно" не то слово, чтобы все им передать..." (Мария Борисовна Ковнацкая, военная медсестра.)
В рассказе рядовой, санитарки Натальи Ивановны Сергеевой тоже было об этом:
"Раненых нам доставляли прямо с поля боя. Один раз двести человек раненых в сарае, а я одна. Вот не помню, где это было... В какой деревне... Столько лет прошло... Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый кричал: "Сестра... Сестренка... помоги, миленькая!.." Я бегала от одного к другому, и один раз я споткнулась, и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: "Молчать! Молчать, я приказываю!" Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно: "Сестра... Сестричка..." Я как вскочила, как побежала - не знаю куда, чего. И тогда я первый раз, как пришла на фронт, заплакала..."
Повторов нет, у каждой начиналось по-своему: свой первый бой, свой первый раненый, свой первый убитый... И хочется оставить все, как Вере Сергеевне Романовской хочется сохранить в музее любую мелочь из партизанского быта: деревянную кружку, коптилку из гильзы, женское белье, сшитое из парашютов. "Недавно одна партизанка, - рассказывала она, принесла в музей блузку из парашюта, бюстгальтер из парашюта, какие мы шили в отрядах. Она хранила все эти сорок лет, а когда тяжело заболела, испугалась, что вдруг умрет, принесла к нам в музей. А в музее посмеялись: зачем, кому то нужно? Что тут героического?.."