Кавалер сначала думал, что сей тучный человек, одет в белые и грязные одежды, но когда приблизился к тому, то понял, одежд на нём не было, а был он бел по какой-то дурной болезни. Кожа его была так бела, как выбеленное полотно. И вся была покрыта язвами и волдырями. А один был просто огромен, расцвёл прямо меж лопаток, он был лиловый и готов прорваться в любой момент.
Кавалер остановился, боясь приближаться к чумному, но и уходить не собирался, постоял, подумал, поглядел, как дрожит от всхлипов жирная спина этого уродца, и сказал:
– Ёган, арбалет!
Слуга протянул ему арбалет с уже, уложенным на ложе болтом.
Уродец ни как не реагировал на это, толи не слышал, толи не понимал, что это касается его. Лежал, скулил, да подрагивал жирной спиной. Нужно было заканчивать, оставить его кавалер не мог, брать с собой чумного боялся.
Волков готов был уже стрелять, как снизу, громыхая деревянными башмаками по лестнице, прибежал брат Ипполит, крича при этом:
– Господин, не спешите, господин!
Он растолковал всех и пробился к кавалеру. Тот смотрел на него, ожидая пояснений.
– Книги, что мы нашли тут, господин – страшные, – заговорил молодой монах возбуждённо, – надобно знать, кто чтец их и хозяин.
– Да тут один всего есть, – заявил Ёган, указывая на толстяка, – других покуда, не сыскали. Лежит вон зараза, воет.
– Оттого и воет, что знает за собой грех большой, – пафосно заговорил монах и, указав на толстяка, крикнул, – чернокнижник он, слуга сатаны.
Белокожий человек как услышал это, так и завыл в голос, но лица своего к людям не повернул, выл в угол. Высоко и противно. А кавалеру захотелось всадить болт прямо в огромный прыщ. Едва сдерживался.
– Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его. – Продолжал брат Ипполит. – Пусть инквизиция им займётся.
– Он чумной, не видишь, что ли, – вставил Ёган, – кто ж его чумного из города выпустит?
– Да какой же он чумной, – брат Ипполит подошёл поближе, стал рассматривать жирного человека,– он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей – тело своё тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошёл, волдырями гнилыми весь.
– Пошёл прочь, – вдруг завизжал толстяк и повернул первый раз лицо к людям, – прочь пошёл, крыса монастырская. Сдохни, сдохни, пёс церковный.
А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.
Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:
– Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?
– Пошёл, пошёл отсюда, крыса монастырская. Проклинаю тебя, всех вас проклинаю. – Визжал толстяк.