Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он её взял, а тот опередил его и ошалело улыбаясь, спросил:
– Господин рыцарь, это же трофей?
– Трофей,– ответил кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, будет не малой, как главному ему принадлежит четвёртая часть.
– То не трофей, – вдруг твёрдо произнёс отец Семион.
Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал её из рук опешившего солдата.
– Как,– крикнул сержант Карл, – почему ещё?
– Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь?– Возмутился ещё один солдат.– Он сказал, что это трофей, мы на всех делить будем.
– Имущество еретика или, осуждённого трибуналом святой инквизиции, принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви.– Сухо и чёток произнёс отец Семион.
– Это ты, расстрига, что ли святая инквизиция?– Обозлился сержант.
Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твёрдо:
– Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, и рукоположение моё незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем божьим, в помощь ему, его высокопреосвященством архиепископам Ланна. И коли, нет тут святого трибунала, что бы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.
Возразить попу ни кто не решился.
Вопрос был исчерпан, как бы не злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией – шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнёс:
– Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, едем в лагерь.
Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, что покрыты были крупными и зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться – дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но ни кто не останавливался. Он ныл ещё больше и тогда Сыч, что ехал за ним следом с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленный как холст, спине появилась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался, щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.
Волков бы его убил, так он был ему омерзителен. И меч бы поганить об него не стал бы, подъехал бы к сержанту и врезал бы его коню по крупу плетью, да так, что бы конь испугался да понёс, что бы белая туша полетела бы за ним, оставляя на камнях мостовой свою гнилую шкуру.