–Нет,– отвечал колдун. Тряся головой, по белой, с синевой коже лица, по жирным щекам на жирные подбородки катились слёзы, но то были не слёзы раскаяния, то были слёзы страха.
Он до смерти боялся говорить правду, но ещё больше боялся, что его начнут пытать. Он боялся отца Семиона, но ещё больше боялся он рыцаря, что сидел от попа по правую руку, даже доспехов не сняв, только освободив голову от шлема.
– Что нет?– Спросил его кавалер.– Неужто ты ни применял заклятия и зелья? Зачем же тогда книга тебе эта?
– Я не желал зла нобилям и отцам церкви,– захныкал Зеппельт,– и имуществу и скоту порчи не посылал.
– А кому?– Продолжал кавалер.
– Бабам и девкам только, и зелья я только привораживающие делал, и заклятия любви насылал.
– Значит, вожделел жён и дев? Вожделел ли ты жен, что прошли таинство и осенены были благостью брака?
– Да, святой отец? Обуревали меня демоны, привораживал я всех, кого мог. И замужних тоже.
– А вожделел ли ты детей?– Спросил Волков.
– Да-а-а, господин,– завыл колдун.
– Многих ли приворожил?– Строго спрашивал поп.
– Баб?
– Детей!
– Нет, не многих, господин, детей только двух, – Зеппельт опять рыдал.
– Только двух, почему только двух?
– Пена от зелья у них шла горлом, и бились они как при падучей, страшно с ними было, не стал больше на них ворожить.
– Умирали они?
– Не ведаю, выносил их ночью и клал у забора. Что у городской стены.
– Как же ты уговаривал их, зелье есть?
– Подманивал их разговорами, а потом пряники им с зельем давал.
– Зачем же ты вожделел детей, неужто жёны тебя не прельщали?
– Прельщали, святой отец, только никто за меня идти не хотел, хотя мой отец был богат.
– А блудные девы не ходили с тобой?
– Только съев зелье, или в беспамятстве. Все говорили, что я больной, и болезнь моя заразна, никакая не шла со мной.
–Эй, еретик,– заговорил кавалер,– знаешь его?
Каменщик, чуть помедлили и ответил:
– Весь город его знал, звали его Белый поп, а как из храма его попёрли, так стали звать его Белый Зепп или Вонючий Зепп. Папаша его и братья, большие мастера – любые мельницы ставили, а этот такой вот уродился, в попы подался. Дом поставил большой в месте, где голытьба проживает, другие люди его сторонились с девства, он уже в детстве жирен был и вонюч, вонял, говорят, так, что слеза пробивала.
– Господин, – крикнул один из солдат, что стоял за колдуном,– еретик не врёт, тут с ним рядом стоять невмоготу, когда ветер не дует, сидит и смердит, паскуда.
– Потому и бабы его к себе не пускают, – добавил второй, морщась,– кто ж такого до себя допустит.
– Тихо вы, – прикрикнул на них Пруфф,– скажите, когда спросят вас.