На неширокой площади в центре передвижного юрточного города, уже два месяца тянувшегося по безбрежным кубанским степям, сидел человек с тяжёлой деревянной колодкой на шее. Длинная цепь от колодки крепилась к деревянному столбу, вкопанному у входа в юрту, в которой колодник проводил ночи. Каждое утро два бранчливых нукера заставляли пленника вновь занимать место на пыльной прокалённой солнцем площади. Целыми днями толпившиеся вокруг зеваки разглядывали узника, галдя на всех восточных языках и поражаясь богатству одежды и неестественной до неприличия белизне его лица. Всем, впервые узревшим редкое зрелище, с охотой поясняли, что сановный пленник хана Узбека был у себя на родине, которая лежит далеко-далеко на полночь, могущественным государём.
Иногда рядом с колодником видели мальчика лет двенадцати. Говорили будто это его сын. Мальчик садился около отца, и тот что-то рассказывал ему на непонятном грубом языке северных варваров. А чаще читал из толстой книги, в которой у смешных и жалких неверных были записаны заветы Бога и откровения их пророков.
Иногда среди любопытствующей толпы появлялся высокий бородач в красных сапогах с загнутыми кверху носками:
— Давай, давай отсюда, бесовы дети! Нечего тут пялиться.
И больно толкался. Народишко, подхватив полы халатов, растекался по площади. Бородач подходил к узнику:
— Вот сволочь праздная! Всё б не работать, а стоять да дивиться. Здрав будь, князь. Как почивалось?
— Не гоняй ты их, Твердило, без толку это. Всё равно набегут.
— Ох, Михайло Ярославич, зря ты кота тянешь. Веришь, что Узбек по правде рассудит? Я вечером опять ходил Кавгадыю кланяться, так морду воротит, говорит, ему справедливость всего дороже. А шубу соболью взял, не поморщился, жердь ему в глотку! Но не будет пользы тут. Решайся! У меня всё готово: и лошади лучшие и проводники. Решайся и хоть сегодня в ночь уйдём.
Князь затуманенным взором смотрел на северный край горизонта и смахивал набегавшую слезу:
— Не годится мне, природному князю, воровски бегать. Сам спасусь, а татар на землю свою наведу? Будь, что будет.
— Эх! — кряхтел Твердило и махал рукой. Подходили нукеры, не спускавшие глаз с колодника.
— Опять пришел, мурза? — говорил старший по-русски. — Иди, иди… Нам плохо будет!
Твердило скрежетал зубами и уходил. Только двоих стража беспрепятственно пускала общаться с колодником — сына, испуганного грозой, павшей на голову отца, да русского попа, духовника князя. Этим дозволялось даже заходить в ставку князя. Они втроем часами стояли на коленях, и поп монотонно бормотал слова молитв, выуживая их из такой же, как у князя книжицы в бархатном переплете.