— О, Господи! — ещё раз вздохнул Варсонофий и ушёл в терем.
— О, Господи, — простонал московский посол и сполз с полка, где принял уже изрядную трёпку березовыми вениками.
— Хорошая банька! — похвалил посол. — Хотя у нас в Ростове бани лучше. У нас полки-то из осины стругают, смола на задницу не липнет.
— Дак и тут из осины, боярин, — сплоховал один из мывших посла ближников, постельничий Егорка Сума, и осёкся.
— Из осины, говоришь? — поджал боярин узенькие губы. — Смотри-ка! Ну, это одна такая в Твери.
— Понятное дело, одна, батюшка! И детинец у них куда меньший, чем у нас, и избы тут ниже, и лес в округе чахлый…
— Да, хорошо сейчас у нас в Ростове! — боярин мечтательно причмокнул. — Поди, уж и яблони зацвели. Эх, завела дорожка дальняя! Уж сколько я твердил нашему князю Василию Константиновичу, что никакого прибытка нам от дружбы с Москвой не выйдет. Хорошо хоть он по зиме не сунулся вместе с князем Юрием идти сюда ратиться. Сейчас бы тоже сидел, убытки подсчитывал! И вот за эти уговоры он меня в благодарность сюда послал, москвяков выручать! Ну, есть справедливость на земле? Ты, говорит, Роман Кириллович, голова! Ты, говорит, на год вперёд видишь. Меня, говорит, Иван Московский просил прислать кого, чтоб с Тверью замириться. Кого ж мне послать, говорит, как не тебя? Тьфу, пропасть! — ожесточается посол от воспоминаний. — Чего стоишь, Егорка? Давай три мочалой, скважина худая. Неделю, чай, по разным постоялым берлогам маялись, пока до Твери этой окаянной добрались. Запаршивел, как собака!
И уже когда распаренного, ополоснутого напоследок душистым, на мяте, настоем боярина на простынях несут в терем, он узкой рукой тычет Егорку в скулу:
— Плохая у тверяков баня… Полок-то, говоришь, сосновый?
— Сосновый, батюшка, сосновый!
Самым слабым местом в обороне Михаила Ярославича была судьба княгини Агафьи. Конечно, не будь эта крещёная татарка сестрой Великого хана, князь и не почесался бы, случись с ней худшее. В конце концов, любой вред, который он мог бы нанести своему заклятому сопернику, князю Юрию, уже ничего не добавлял в ту слепую ненависть, что переполняла их все годы четырнадцатилетней убийственной вражды из-за владимирского престола.
— Ну, что там, на Москве? — спросил князь Михаил после взаимных приветствий и обязательных в таких случаях вопросов о здоровье, которыми они обменялись с московским послом. Разговор происходил с глазу на глаз в одной из верхних светёлок княжеского дворца.
Прибывшая с боярином Романом свита из боярских детей осталась в гриднице — большущем помещении в самом центре дворцовых строений, где часом раньше произошло всё торжество представления посольства тверскому князю. Затем тут же были накрыты столы и гостей пригласили к трапезе. За длиннющими столами, установленными в две полосы вдоль зала, освещённого множеством толстенных сальных свечей на громоздких медных шандалах, при желании можно было накормить две-три сотни гостей. Столько примерно и было приглашённых. А поскольку «московцев и ростовцев» имевших сан и положение, дававшие право пировать у тверского князя, в посольстве было раз-два и обчёлся, то вся пирушка больше смахивала на тесную дружескую вечеринку тверского дворянства, на которую по досадному недоразумению забрёл кто-то лишний. Впрочем, тверские не переходили граней приличия, даже когда на десятый раз рассказывали, как лихо они били московское войско в предыдущие годы. Сам глава посольства и тверской князь, выслушав первые заздравные речи, обращённые по большей части к князю, и, пригубив вина, поднялись наверх.