Теперь мне кажется, что у Сабины, которую всегда называли больной, при всей ее внешней хрупкости, был немалый запас физической силы. Впрочем, может быть, это была сила скрытых, всегда подавляемых страстей. Кто знает, но если Сабина и была больной, то болезнь ее была особого свойства. Мне кажется, что больным было не тело ее, а душа.
Я не могу да и не хочу представить себе той минуты, когда Альберт ворвался в комнату Профессора. Не хочу видеть в эту минуту никого из них и прежде всего стараюсь отогнать от себя образ Сабины. Впрочем, кто мог все это видеть? Люди повторяли потом чьи-то домыслы, что, когда Альберт выстрелил в Директора, Сабина пошла к Альберту через всю комнату на коленях с протянутыми навстречу, словно иконе, руками, а когда он велел ей встать и идти с ним, она встала и пошла, как зачарованная, все еще держа руки перед собой. Это неправда. Скорее всего неправда. Альберт был пьян. Сабина убежала от Альберта. Ведь она первой явилась в дом Ксендза.
Отец мой за ночь пришел в себя и просил помочь ему перебраться в овин.
Ксендз возражал было, но безуспешно.
— Там мне привольнее будет в холодке, на сене. А вам собираться пора. Дом закроете, отнесете ключи старосте…
— Мы тебя подвезем, — говорил Ксендз, — все равно нам придется остановиться, зайти к Директору, попрощаться с Сабиной.
— Нет. Лучше я здесь останусь. Со мной Стефек побудет. Да и Райка тут, с нами. А как отлежусь немного, заберу отсюда свое добро. Жалко, что не смогу вас подвезти…
— Об одном тебя прошу, — говорила Пани, — потолкуй с Сабиной. Пусть поступает как хочет. А ты знаешь, где меня найти.
— Не беспокойтесь. С ней я поговорю.
Светало. Из овина я то и дело выбегал поглядеть на подводы, стоявшие у дома и на дороге, возле костела. Там была тьма народу, лошади, телеги, скотина. Учитель и староста торжественно прощались с отъезжающими, и совсем обыденно в этой толпе под плач женщин, под возгласы детей и окрики мужиков, гнавших непослушную скотину, прощались те, кто уезжал отсюда навсегда, с теми, кто оставался. На мгновенье наступила тишина: Ксендз поднял руку и, прощаясь, осенил всех крестным знамением. А потом снова загудела толпа, заскрипели подводы, зазвенела упряжь, запахло табачным дымом.
Я простился с Ксендзом и Пани, обнял Ярека. Поцеловал Эмильку в обе щеки и помог ей взобраться наверх, на козлы. Вдруг мне показалось, что воз растет у меня на глазах, поднимается, как дрожжевое тесто, а Эмильку вот-вот скроют тучи. Словно бы сквозь шумящие под ветром хлеба до меня донесся голос Ксендза:
— Слава богу, вода в реке спала. Можно ехать.