Я лежал на краю обрыва. Прямо перед моими глазами колыхались прибитые к берегу зонтики дикого укропа. А за ними начиналась взбудораженная рыбьей пляской равнина. Хоровод телег медленно исчезал в золотой мерцающей дымке. Я незаметно поднял руку, помахал: «До свиданья, Эмилька!»
До свиданья, Эмилька! До завтра. Держись. А я все время думаю о тебе. О вас. Да, о вас — в другое я не хочу верить. Теперь ты, наверное, уже не одна, там, в больничной палате, где я тебя оставил, поспешив на зов Отца. Ведь ты уже не одна… Скажи мне, не плачет ли сейчас наш малыш? А может быть, он как раз в эту минуту улыбнулся? Дай ему зеленый камешек, Эмилька, зеленый камешек с белыми крапинками, пусть он им поиграет… А впрочем, я, верно, ничего не понимаю, ведь он еще так мал. Дай ему лучше синее птичье перышко. Перышко легче камня.
Золотая мерцающая дымка над рекой, на лугах, на склонах гор… Она скрывает от глаз маленький домик у леса, где живет теперь одинокая Цыганка, а может быть, сейчас к ней на каникулы приехали в гости дети? Если бы у меня было время, я навестил бы ее, спросил бы, удалось ли ей найти следы своего деверя — красавца Цыгана, отомстившего за брата. И Теткиного дома тоже не видно за дымкой, — нет, туда бы я не пошел, мне все кажется, что Тетка прикрикнет на меня, пошлет в сарай нарубить дров. Нет Тетки. Осталась только Большая Хануля. Она постарела, но по-прежнему все качает пустую люльку и напевает свои безумные песни соломенной кукле, которой каждый день меняет платьице и фартук.
Как дрожат предутренние краски в ожидании первого луча солнца. И как тихо! Все то же окно. Холодные стекла. По стеклу пробежала капелька росы. Роса зеленая, потому что стена увита диким виноградом, а в саду разрослись сирень, жасмин, яблони, и зеленые блики-полутени с утра заполняют комнату вместе с утренней свежестью. Но, глядя на эту буйную зелень, я вижу и другое, знаю, что вовсе не ее бледные отблески осветили комнату, там, в глубине за моей спиной, и вовсе не ее золотое и туманное мерцание коснулось моего плеча. Мне хорошо слышно, как каплет со свечей воск, как потрескивают фитили, и в утренней прохладе я чувствую прощальное, скорбно-последнее дуновение холодка, повеявшего вдруг от гроба, от свечей, от привядших венков… Отец, прости, что я не сижу всю ночь с тобой, возле гроба, не вглядываюсь в твой неподвижный сон. Я лучше и отчетливей вижу тебя, когда гляжу в окно, вижу живого в нашем домике возле леса, на берегу реки, на майдане, у лесопилки.
Спал ли я? Мечтал ли? Вспоминал ли? Сейчас я и этого уже не знаю. Ночь прошла, а вместе с ней развеялись и образы прошлого, исчезли лица людей, их жесты, замолкли их голоса. И лишь смутные тени, лишь далекие отзвуки прозвучавших когда-то слов еще живут в моем сознании, еще отдаются в ушах, в ритме сердца, толчками прогоняющего кровь. Отец, я простился с тобой, как сумел, в память о тебе воскресив то время, когда ты был для меня единственной мерой вещей, первой наукой жизни.