— Плакали мои денежки, — говорил он мне, вливая в глотку Огурчику отвар льняного семени, я помогал ему, но Огурчик и не пытался сопротивляться. — Что толку жаловаться, ведь я их с поличным не поймал. Но ничего, они от меня не уйдут. Я им покажу. Райка, — продолжал Отец, — умница. Она к этой дряни не притронулась. А вот этот дурачок…
Он погладил жеребенка по мордочке с забавными белыми полосками у ноздрей, покачал головой, вздохнул.
На этот раз мы уже с вечера устроились на ночлег в конюшне. Одно время Огурчику вроде бы полегчало, но к вечеру вид у него был самый жалостный. Отец строго-настрого приказал мне лечь спать. Я послушался. И все же то и дело открывал глаза и поглядывал на Огурчика. Он низко опустил голову, подогнул ноги и наконец повалился на землю. Я сорвался с места, но Отец сердито прикрикнул на меня:
— А ну, спи! Это ничего, что он лег. Завтра будет здоров.
Я понимал, что Отец обманывает меня, пытаясь утешить. Но глаза мои слипались от усталости. Вскоре я уснул.
Ночью мне почудилось, будто кто-то меня зовет. Но это не был человеческий голос, хотя в этом странном сне он как бы произносил не словами, а самим значением мое имя; это был высокий, режущий уши звук свистульки. Я сел. Над горящим фитильком лампы черными мухами вилась копоть. Тоненько и пронзительно ржала Райка. Огурчика не было. Не было и Отца. Я провел рукой по опустевшей постели, холодной и влажной от росы. Встал, вышел во двор, заглянул в дом, Отца и там не было. Я увидел его в огороде у плетня, который в нашем убогом хозяйстве заменял забор. Его присутствие выдал стук лопаты. Он стоял возле гряды, с которой недавно выбрали картошку, и, склонившись, выравнивал землю на могиле Огурчика.
— Почему ты меня не разбудил? — спросил я его с горьким упреком.
— Зачем? Ты бы все равно ничем не помог.
Он постоял, опершись о лопату.
— Добил я Огурчика, хотел стянуть шкуру. С падали и шкура-то негодная. Да и жаль его было, уж очень он мучился.
Я молчал. Глядевший с высоты месяц поблескивал на лезвии лопаты. Я смотрел на сероватую землю, на сверкавшее всеми звездами небо. Но земля не была землей, небо — не было небом. Бесконечная пустыня расстилалась передо мной, равнина, засыпанная пеплом. Мог ли я сердиться на Отца? Я сам был виноват во всем. Мне было невыразимо грустно и одиноко, даже земля под ногами казалась чужой и враждебной, я продвинулся на шаг, но лучше от этого не стало, и Отец с лопатой в руках, и горы, и звезды на небе — все вызывало у меня тоску. Я готов был сию же минуту уйти отсюда, с криком бежать прочь, бежать до тех пор, пока горячая волна усталости не вытеснит давящий холод несчастья.