Осенний бал (Унт) - страница 76

На следующий день я пришел до начала, сел в зале и стал наблюдать, как Феликс инструктирует Ханнеса. Ханнес слушал очень внимательно, кивал чуть ли не на каждое слово. Что касается Феликса, то на нем была ярко-красная блуза, а в руках искусственная змея — для райского сада. Он объяснял Ханнесу понятие о пространстве, именно о рае как открытом пространстве. В качестве примера он приводил суд из Кафки: он принимает тебя лишь тогда, когда ты сам туда идешь. Я любовался, насколько элегантны были у Феликса руки. Я думаю, ему самому следовало бы играть Адама, хотя, с другой стороны, Адам не должен быть таким аристократическим. Да, ни в коем случае. Ханнес со своим восьмилетним образованием, почти двухметровым ростом и тонкой нервной организацией был отличный Адам. Пришли Аста и Иллимар. Иллимар, как обычно, сел рядом со мной, Аста ушла на сцену. Репетиция началась. Ни до сих пор, ни после Феликс не бросил на меня ни единого взгляда. Как, впрочем, и на Иллимара. Феликс включил звук, раздалась апокалипсическая музыка. Репетировали сцену со змеями, над сценой свисало сверху около сотни змей. Мне эта сцена показалась немножко дешевой, о чем я и сказал Иллимару, и тот не стал возражать, упомянул только о некой сверхзадаче, о нарочитой безвкусице. Затем перешли к любовной сцене. Иллимар толкнул меня в бок, призывая к вниманию. В начале сцены Аста лежала на земле лицом вверх. Ханнес ждал в глубине сцены, затем поднес к губам трубу и заиграл призывную мелодию. Постепенно музыка видоизменилась, добавился малый барабан, в него бил сам Феликс. В музыке появилась такая печаль, что комок подкатывал к горлу. Ханнес начал танцевать, и танец его тоже был печален, он показывал одновременно как бы возможность и невозможность любви. И в реквизите чувствовалась такая же амбивалентность, — танцуя, он держал в одной руке нож, а в другой цветок. Да, банальность образа была преднамеренной, и в музыку тоже в этот момент включили балладу о Мэкки-Ноже из «Трехгрошовой оперы». Затем неожиданно наступила тишина. Ханнес отбросил нож и цветок и стал просто и задушевно говорить слова из «Песни песней» царя Соломона. Постепенно его голос набрал силу, в нем появились чистые, очень сдержанные обертоны страсти и боли, он начал легонько гладить тело Асты, гладить, не прикасаясь к нему. Это придало сцене сдержанную поэтичность, мне не нравится, когда на сцене или в кино сексуальные отношения изображаются похожими на настоящие. Теперь шевельнулась и Аста. Они начали плавно и медленно извиваться, каждый отдельно, ни разу не коснувшись друг друга, при этом повторяя слова: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей! Затем Аста снова легла на спину, а Ханнес встал и произнес: потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут одна плоть. Потом Адам смотрит в зал и говорит: и были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились. После этого Ханнес опустился на Асту, и тела их на удивление точно совпали. Я затаил дыхание. Какое-то время они лежали неподвижно. Это была очень сильная пауза, особенно меня потрясла именно эта неподвижность. Я слышал, как Иллимар, сидевший рядом, проглотил комок. Неожиданно Ханнес вскочил на ноги. Развязной походкой прошелся по сцене, при этом зазвучала известная песенка «My Bonnie» из репертуара битлов гамбургского периода. Это был настоящий шок. Аста как-то странно начала извиваться на полу и выть. Она как будто чего-то хотела, и вроде бы получила, и вроде бы уже не хотела, а вроде бы и хотела, но ничего уже получить не могла. Это был впечатляющий амбивалентный плач. Горизонт в это время окрасился огненно-красным заревом, и на этот фон спроецировали знаки зодиака. В этом месте сделали перерыв, и мы пошли курить. Я был заворожен увиденным. Яркий свет в коридоре ударил в глаза. Я даже выронил сигарету, и Иллимар поднял ее, сам бормоча пересохшим горлом: черт, сильно все-таки, что ни говори! Он принялся объяснять, чего еще там не хватает, но я не понял. Во мне боролись противоречивые чувства. Будучи сторонником интеллектуальной культуры, считая, что у современного общества не так уж и много интеллекта, чтобы и те, у кого он есть, его сознательно отвергали, веря, что подсознание и инстинкты следует заставить служить интеллекту, я в то же время не мог и отрицать удивительно сильного воздействия этого представления на меня лично. Я и раньше видел такие спектакли и всегда принимал их с воодушевлением, но никогда не опускался (да, именно так я и подумал: не опускался) до личного соучастия в них. Еще сильнее, чем раньше, я почувствовал, что боюсь Феликса, боюсь при всем искреннем восхищении им. Мы потушили сигареты и вернулись в зал. Началась сцена соперничества Каина с Авелем. Сзади был по-прежнему красный фон, и на этом фоне сверху свисали какие-то лохмотья. У задника стоял катафалк, по обе стороны от него горели длинные свечи, почти факелы. На Каине была волчья маска, на Авеле — овечья. После того, как Каин воткнул Авелю в глотку нож (как тот застонал!), Авель нежным голосом спросил у Каина: где Авель, брат твой? А Каин ответил: не знаю, разве я сторож брату моему? Затем они меняются масками и сцена повторяется. Так они менялись масками несколько раз (намек на относительность понятий убийцы и жертвы?). Под конец оба брата устали от убийства и сцена кончилась примирительным танцем (в сопровождении рока «Why I Must Be a Teenager in Love?»). Танец все ускорялся, свисавшие сверху лохмотья выпрямились и образовали на фоне задника наш старый, обшарпанный земной шар. После этого снова сделали перерыв.