Я закрыл за ним дверь, вернулся к будням. Помог жене убрать квартиру, выбить ковры. И тогда вспомнил о просьбе Иллимара. Конечно, надо что-то делать, что из того, что это бессмысленно. Долг есть долг. Надел пальто и вышел. Уже совсем рассвело, метель утихла. Пошел той же дорогой, что ночью. Я не знал, застану ли Феликса дома. Позвонив, ждал какое-то время, пока откроют. Феликс был заспанный. Увидев меня, он извинился и пригласил в комнату. Окна были настежь открыты, но все равно пахло горелым. Комната тем не менее была прибрана. Я уже было раскрыл рот, чтобы приступить к разговору, но Феликс снова извинился и вышел. Я ждал и не знал, что же мне говорить. Примерно через десять минут вернулся Феликс, совершенно одетый и корректный. Только темные круги под глазами на его бледном, белом, как его рубашка, лице говорили о бессонной и трудной ночи. Он предложил мне сесть на единственный в комнате стул, тот самый, на котором вчера сидела Аста, сам остался стоять у белой стены и сказал: я вас слушаю. Я рассказал об утреннем визите Иллимара, но, рассказав о нем, не знал, о чем мне просить. Наконец сказал: вы не могли бы что-нибудь сделать? Что? — спросил Феликс. Почему? Чтобы так не пошло дальше. Что не пошло? Их брак. Об этом я ничего не знаю, сказал Феликс. Вы что же, считаете меня каким-то брачным маклером? Но ваш метод, упрашивал я. Какой метод? — спросил Феликс. Тот, что вы хотите ликвидировать рамки между жизнью и театром, что вы играете людьми и пытаетесь за счет их личной жизни делать искусство, что вы гнусно и аморально вторгаетесь в самые интимнейшие уголки души другого человека, рассвирепел я. Феликс усмехнулся. Я знаю эти теории, ваш друг без конца их твердит. Оставьте меня в покое, потому что я делаю только искусство, частная жизнь меня не интересует! А высокая эмоциональная температура, которой вы добиваетесь? По-вашему, я должен добиваться низкой температуры? — задал Феликс встречный вопрос. Он смотрел на меня с презрением. Затем вроде бы смягчился и улыбнулся. Разве я виноват, что ваши друзья не выдерживают искусства? Разве я должен отвечать, если человек для искусства еще не созрел? Или женщина? Или народ? Он выжидающе смотрел мне в глаза. И кроме того, каждый человек волен сам выбирать свою судьбу. Я понял, что аудиенция окончена. Когда я выходил, мой взгляд упал на распятие и пустые бутылки. В дверях Феликс церемонно поклонился. Художник не знает жалости, и к нему тоже нельзя испытывать жалость, сказал он со смехом и закрыл дверь.
Я сделал все, что мог. Душу каким-то образом успокоил, но весь день не мог ни на чем сконцентрироваться. Пошел в город, потом сходил в магазин, вернулся. Вечером смотрел телевизор и читал. Почему-то стал читать жене из конца первого тома «Волшебной горы» Томаса Манна экзальтированное признание Ганса Касторпа мадам Шоша.