— Спой! — улыбнулся Свами.
Сима набрала воздуху в легкие и запела надрывно и протяжно:
«Сокол ясный мой, где твои два крыла? Эти два крыла я сама сожгла. Не хотела, чтоб ты далеко летел, не хотела, чтоб ты высоко летел, а хотела тебя спасти от опасного пути. Сокол ясный мой, что смутен так твой взгляд? Неужели на Земле ты ничему не рад? Не хотела я тебе, сокол, зла. Не со зла тебе, сокол, я крылья сожгла. Ты поверь, не со зла тебе крылья сожгла. Сокол ясный мой, где твои два крыла? Я тебя крылатого лишь любить могла. Ты прости меня, мой сокол, что любовь ушла. Ты прости меня, что любовь ушла».
Сидящие за столом реагировали странно и хихикали, глядя куда-то поверх ее головы. Сима оглянулась. Свами стоял за ее спиной и держал над ней рожки. Теперь уже все хохотали, не таясь, и Свами громче всех, потому обиженной Симе ничего не оставалось делать, как тоже улыбнуться.
После обеда опять наступила пора живописи, и Сима нарисовала реку и обрыв над рекой.
— Ты рисовала раньше? — подошел к ней Свами.
— Разве что в детстве, — смутилась Сима.
— Ну вот. Теперь ты убедилась, что можешь?
— Убедилась.
— Это главное, — обняв за плечи, он притянул ее к себе. — Это главное: уверенность, что можешь.
Домой Сима пришла только поздним вечером. Муж уже спал, так ее и не дождавшись. Впрочем, она предупредила, что может прийти поздно. Сима осторожно, стараясь не разбудить его, прошла к себе в комнату, разделась и, нырнув в заботливо расстеленную мужем постель, погрузилась в разноцветный мир сновидений.
— Ты даже не интересуешься, как там Зинка! — упрекнул ее муж за завтраком.
— А что? — сжалось все у нее внутри.
— Не пугайся. Я так, — хмыкнул муж.
— А ты даже не интересуешься, как мои дела, — вздохнула она.
— Чем бы дитя ни тешилось…, — отмахнулся муж, подбирая хлебом остатки яичницы.
Утро в группе опять началось с динамической медитации. У Симы было такое ощущение, что она участвует в языческом обряде. А вокруг били барабаны, каркали вороны, ухали совы, усиливаемые четырьмя мощными стереоколонками. Потом они опять рисовали, и Сима яростно наносила один цвет на другой, одни формы на другие, бесконечно переделывая и переделывая работу, пока, наконец, не находила то, что радовало глаз. Она быстро поняла, что ей следует подражать разве что линиям и формам природы, краски же должны быть такими, какие подсказывает воображение. Если ей удавалось найти свою гамму цветов, в ее пейзажах начинала звучать некая мистическая интонация, за земной оболочкой сквозили иные пространства, иные дали. В этот день Сима снова написала две картины. Больше всего привлекали ее горы. Голубые, покрытые белым снегом, багровые в закатных лучах солнца, изумрудные в лунном сумраке ночи.