Нет, нет, забыть! Стать таким, как все, и обязательно научиться драться.
Свои не принимают в футбольную команду, так надо поиграть с пятиклашками. А потом… какой кайф… Чуть кто что ему скажет, бац ногой, как по футбольному мячу, потом еще, еще, еще…»
4
Лев Абрамович стоял у невысокой деревянной оградки с деревянным постаментом внутри.
— И все же я добился! Добился памятника, мамочка, — шептал он, и слезы текли по его щекам.
Всю жизнь он верил, что Бог его, единственного, оставил в живых, потому что был у Него свой тайный замысел. Всю жизнь он работал, как вол, надеясь, что рано или поздно скажет свое слово в поэзии. Он все принес ей в жертву, даже любовь. Он женился, когда ему и двадцати не исполнилось, женился, твердо рассчитывая, что брак этот временный, что ему надо только стать на ноги, издать хотя бы первый сборник.
Неласковая, не любившая стихов и ничего в них не понимавшая женщина оказалась хорошей хозяйкой, и однажды он понял, что лучше жены не найдешь, что любовь для него непозволительная роскошь, потому что она отнимает время, отвлекает от работы. А потом у них родилась дочка и, постепенно взрослея, стала чужой им обоим.
«Здесь, в 1941 г. фашистами были расстреляны…» — в который раз перечитал он и вздохнул: «Может, эта металлическая табличка — единственное, что я сумел сделать в своей жизни? Кто будет помнить, что жил на земле такой поэт? Кто будет читать его стихи? А надпись на табличке прочтут. Может быть, для этого я и был спасен?» Нет, — вздрогнул он, — не только для этого. Чьи-то строки всплыли в его памяти:
Мы вянем быстро, так же, как растем,
Растем в потомках, в новом урожае.
Избыток сил в наследнике твоем
Считай своим, с годами остывая.
Кто-то известный писал их. Кто? Он не мог вспомнить. Да и не в этом была суть. Суть была в том, что у него есть Марик, что он еще не успел его потерять. Почему-то именно ему, Марку, не мог посвятить он стихотворения. Да и разве расскажешь в стихах о том, как становится хорошо, светло, когда Марик рядом. Когда-то он вот так же любил Лину. А теперь она запрещает Марку приезжать к нему. Неужели она не видит, не понимает, не чувствует своей жестокости?
Неужели не видит, каким жестоким становится иногда Марикин взгляд? Волчонок, маленький угрюмый волчонок. Невозможно погладить. Испуганно дергается от любого прикосновения. И все-таки, до чего родной, до чего любимый! Все на свете готов отдать, только бы Марик жил с ними. Сколько лет должно ему исполниться, чтобы сам смог выбирать, с кем ему жить? Одиннадцать? Двенадцать? Ему скоро двенадцать. Надо пойти к юристу, надо узнать.