И все же, полагаю, грань эта была — даже в самых «документальных» рассказах. Дешевым репортерством, этаким подглядыванием и подслушиванием (за другими или за собой — какая разница?) тут и не пахнет. О себе Наташа умудрилась рассказать в этих на вид незатейливых повествованиях, кажется, все — вплоть до самого-самого интимного. Но это не тот род самодостаточной откровенности, к которому мы привыкли в современной молодой прозе, не то «все дозволено», которого поневоле уже ожидаешь, читая нового автора, и от которого, честно говоря, уже сводит скулы. Потому что, знакомясь с ее прозой, чувствуешь некое «во имя», всегда понимаешь, ради чего тебе все это рассказывают. А рассказывают, как правило, не забавы ради, а чтоб тебе, дурачку, было не так одиноко барахтаться в волнах абсурдности бытия, чтобы ты понял: нет чужих судеб, нет чужих болей, нет чужих радостей — каждая из них в любую последующую секунду может оказаться твоей, а история твоих очарований-разочарований может вдруг отразиться в тысяче различных зеркал.
Борис Чичибабин как об обескураживающем достоинстве ранних Наташиных рассказов писал о том, что «они не умельческие, не писательские, а человеческие, дружеские, женские — живые и домашние»[1]. Наташа и в дальнейшем не приобрела этой писательской важности, этого чванливого сознания своего кардинального отличия от «читательской массы». Ее рассказы и, само собой, стихи и песни, обращены в первую очередь к друзьям, а не к каким-то абстрактным «современникам и потомкам». А некоторые прозаические этюды вообще производят впечатление дневниковых записей, отнюдь не предназначенных для чужих глаз, а делаемых так, для памяти.
Поэтому и нет в этих спокойных повествованиях никакого выпендрежа, никаких стилистических изысков (сногсшибательных метафор, диковинных сравнений, «рваного» синтаксиса и т. п.), а есть «люди, годы, жизнь», есть мятущаяся душа автора, ищущая (и, увы, почти не находящая) родственную душу среди своих героев и среди читателей.
Впрочем, может быть, среди читателей этой книги как раз найдутся те, кого так долго искала ее душа, кому действительно адресован Наташин монолог, оборванный на высокой ноте.