— Папа, писать будешь? — Антонина расцеловала его в бороду.
— Звонить буду. Выберу время, когда ты дома, и позвоню.
— Алексей, ни пуха тебе, — Федор троекратно приложился щекой.
— Пока, Пермяков. — Галина обвила его шею сильной мягкой рукой, пригнула и крепко, смачно поцеловала в губы.
Метель стихла, снег скрипел с какою-то вязкою, глуховатою скрипотцой, без той январской рассыпчатой звонкой свежести. Сквозь сосны помигивали огоньки на льду Братского моря — то ли шли машины, то ли и зимой там была метеостанция.
Алексей Данилович шел теперь к Ободову Петру Андреевичу, бывшему своему начальнику, так сказать, к начальнику своей молодости. При нем он из работяг, из Лехи Длинного превратился сначала в прораба Пермякова, а потом — в начальника участка Алексея Даниловича. Ободов заставлял учиться, растолковывал сопромат и в прорабской же диктовал решения контрольных работ. Ободов давно вышел на пенсию, но не поехал жить ни в Москву к жене, ни к сыну в Киев, остался в Братске, видимо, не представляя завершения жизни без его красной земли. На пенсии он как-то сразу скрючился, поддался ревматизму, ходил теперь с палочкой, из седовласого, голубоглазого, осанистого человека ссохся до сморщенного желтолицего старичка-паучка.
Когда позвонил в дверь, услышал сохранившийся бас: «Открыто!» и вспомнил, что Петр Андреевич никогда не закрывается.
Ободов сидел в просторном кресле напротив двери, покуривал, батожок висел на кресельном шишаке.
— Здравствуй, здравствуй, Леша. Рад, — голос его вдруг дрогнул, бессильно отсырел, — Прости, ради бога, не могу без слез смотреть на красивых, статных людей. Я не завидую, но так остро ощущаю себя развалиной при этом, физической ненужностью. Ужасно: нецелесообразное, некрасивое, крючкообразное существо — бр-р-р…
— А я к вам проститься зашел. Как встарь говорили, за последним напутствием.
— В отпуск? Переводят? Командируют за границу? Садись, садись, Леша. Вот сюда. Попереглядываемся немного.
— Ухожу, Петр Андреич. Пешком. До России хочу не торопясь, с оглядкой дойти.
— Что же ты, уволился?
— Да.
— И как же тебя увольняли?
— С трудом. С угрозами, с уговорами, с большими и малыми торможениями.
— Та-ак… Подвинь-ка мне вон те таблетки. Эти, эти, спасибо. — Петр Андреевич запил таблетку, снова взялся за трубочку. — Теперь скажи, Леша, зачем идешь?
— Для себя. Я один, в сущности, ничто меня не держит. Вдруг получится со стороны на себя глянуть.
— Не хочешь, Леша, сказать.
— Я и сам в точности не знаю, Петр Андреевич. Просто приспичило.
— Ну-ну.
Петр Андреевич задумался, да и Алексею Даниловичу хорошо было помолчать — устал он от увольнения, от объяснений, сборов, прощаний так, что в глухие, бездумные минуты и самому казалось неясным: зачем идет, что искать будет?