— Меня нашли. Колокол персонифицировался. Районная газета с рыданием и восторгом описала этот случай. Я рвал и метал. Опять я разбудил этот базар благородства и бескорыстия. Это судьба наказывала меня.
— Представляешь, Алексей? Вот бы в программе «Время» начали объявлять теперь: ТАСС сообщает, ЦСУ сообщает, Крытов сообщает. О-хо-хо, Алексей, Алексей!
— В молодости мне так сладко было жить на виду. Однажды я уступил квартиру больному человеку — как я себя уважал, как собой гордился. Болезнь началась — страшнее алкоголизма. Так и подмывало меня еще, еще погрузиться в восторженное удивление окружающих, молча, с этакой скупой улыбкой слушать: вот мужик, у самого семья в общежитии, а все же взошел, пересилил себя, отдал слабому. И еще одну квартиру уступил. Знал, что Галина не стерпит. Но и остановиться не мог — такая зараза быть благородным. Но лишь для изумленной публики.
— Особо-то не страдай. Не убивал, не грабил, детей не обездоливал. Что уж ты напраслину-то гонишь.
— Этого не объяснишь. Как постепенно, год за годом, учился я обманывать по самому жуткому счету: всучаю свое благородство, а сам-то знаю: в утеху себе, в награду. Этот орден себе придумываешь за то, что больному помог, этот — за квартиру, еще один — отстающим монтажникам помог.
— Перестань, Алексей.
— Никому ничего от чистого сердца. А все — от расчета. Думал, колокол все заглушит. Честное слово, для себя делал! Хотя…
— Вот именно что «хотя»… С третьей скорости благородства хотел на четвертую переключиться. Как, есть у Крытова общий взгляд?
— Когда уж в газете напечатали, понял: где-то на самом донышке извивался червячок — авось кто-то узнает, восхитится, скажет: да, за такое дело многое тебе простится, Алексей Данилович. Вот когда, Крытов, край настал. Такой дрянью, такой мразью почувствовал…
— Каяться, что ли, идешь? Вериги тащишь? Опять выламываешься?
— Ни за что не скажу, Крытов. Иду и иду.
— И не говори. И не горюй. Потешились сказками, поскребли душу — и ладно.
— А я в твой Древлев зайду. Дело есть.
— У Марьи Ивановны остановишься. Уж как она расспросит тебя. Вот славно: и письма писать теперь не надо. Скажешь, нет, что за дело?
— Пакет передать некоему Лесукову.
— Да ты что! Первый древлевский жлоб. Зимой снега не выпросишь.
— А я ничего просить не буду. Передам — и дальше.
— Вот уж не к ночи будь помянут этот Лесуков. От кого пакет-то?
— Меня попросили, я передам.
— Ясно. Не мое дело. Сегодня сны будут — Марью Ивановну увижу.
— Какие сны, уже светает.
— Самые счастливые — на рассвете. Обязательно близких и дорогих увидишь…