Достигнув середины горы, Дани невольно сбавил скорость. В сумеречном свете октябрьского вечера внизу, как раскрытая ладонь, простиралась деревня. Несколько узких, извилистых улочек, точно пальцы, протянулись между холмами. Явиться в деревню с пустыми руками и с обидой в душе он не мог. Дани заглушил мотор, оставил мотоцикл на обочине дороги и по одной из борозд, пролегших среди виноградников, стал подниматься наверх, к своей давильне. Эту возвышенность, куда только с троекратного разбега сумела взобраться с равнины дорога, называли Крик-гора. В детстве Дани очень любил это место: оттуда в явные весенние вечера можно было насчитать шестнадцать церковных колоколен на Малой Альфёльдской равнине, а иногда вырисовывались очертания Карпат и Альп. Старики рассказывали, что когда-то на вершине горы возвышалась сторожевая башня, и, если приближался враг, жителей окрестных сел оповещали оттуда об опасности в огромный рог, — вот почему гора получила такое название. Даже теперь, когда там вскапывали землю, в ней находили камни и обломки железа, а как-то раз в том месте, где прежде, по-видимому, была крепостная тюрьма или колодец, произошел обвал. Восточный склон горы круто обрывался; с такой кручи увлек, наверно, за собой в бездну Титус Дугович[4] турка, который хотел водрузить бунчук на Нандорфехерварскую крепость. И в такую же глубокую пропасть — Дани видел ее однажды в Буде — в воды Дуная язычники сбросили епископа святого Геллерта.
Чем выше поднимался Дани, тем отчетливей вырисовывалась перед ним деревня. И правда, она напоминала руку, дома жались друг к дружке и к подножию холмов. Только усадьба госпожи Регины и новый скотный двор стояли одиноко, вдали от деревни, словно выставленные вперед часовые.
Дани с удовольствием выпил бы немного вина, но у него не было с собой ключа от давильни. Если бы он прошел дальше по тропке, то попал бы в погребок, где его, очевидно, угостили бы, но он знал, что вино все равно ему не поможет. Впрочем, разве что-нибудь поможет ему?
Он сел возле давильни на низкий растрескавшийся камень и, обхватив руками колени, устремил взгляд вниз, на деревню. «Поджечь бы ее, — вот единственное, о чем он способен был думать. — Эту деревню спасло бы только одно, если бы ее сожгли. Впрочем, все деревни спасло бы только это».
Чувство стыда и собственной беспомощности причиняло ему настоящую физическую боль, точно с него заживо содрали кожу и обсыпали его солью. «Поджечь бы деревню, все деревни». Ему припомнились вдруг стихи, которые он во время войны прочел в книге, взятой у учителя, и считал давно забытыми: