Не знаю. Возможно, я просто слишком привык к себе, таком(у), какой есть, каким стал, чтобы делить свою жизнь еще с кем-то. Привык обходиться малым, тем, что имею, и не ждать большего. Это оказалось не так уж тяжело. Куда тяжелее было не вспоминать и стараться не надеяться. И лишь от снов невозможно было укрыться. Они и сейчас еще, после стольких лет, порой тревожат меня. Тревожат несбыточными детскими ожиданиями.
Мне всегда казалось, что отец вспомнит, просто обязан вспомнить обо мне. Казалось, что его непременно должна поджидать удача, что фортуна всякий раз улыбается ему, и он, исполненный этой обнадеживающей улыбкой, непременно найдет время и отыщет меня в городе. Тем более что это так просто: выкроить лишний час и вернуться в квартиру, что когда-то была покинута им. За прошедшее время мы не сменили адреса.
Я надеялся на его успех, на его удачливость и везение, более всего потому, что вовсе не знал своего отца. Мама в моем присутствии старалась не упоминать о нем, и негласное это табу распространялось на любой мой вопрос, так или иначе касающийся прошлой жизни; а более расспрашивать об отце мне не у кого было. И оттого, что я не знал своего родителя, я мечтал, забывая обо всем, надеясь когда-нибудь присоединиться к нему. Сердце екало и заходилось мучительно сладкой болью, когда я думал об этом, лежа вечерами в своей детской кровати. Ведь тогда я уверен был, что именно затем отец и покинул нас, чтобы, преуспев во всем, непременно вернуться и изменить окружающий нас мир раз и навсегда.
Годы шли своей чередой, незаметные, но неумолимые, старательно выветривая, истончая и заметая детские надежды. И сердце уже не екало, и привычные мечтания приобрели серый налет повседневности. Последний раз оно екнуло в тот день, когда я прибыл к нотариусу - отметив день памяти похороненным надеждам, о которых я и вспомнил-то смутно, получив приглашение явиться. Сердце, екнув, успокоилось тотчас, а когда я прибыл и ознакомился с завещанием, и вовсе замерло. И уже не мешало пройти весь путь формальностей, необходимых для получения наследства.
Перечитывая лист бумаги, содержавший в себе мои несбывшиеся мечтания, я вновь и вновь задавался вопросом: почему, откуда во мне выросло и созрело непоколебимое убеждение в безусловной удачливости отца, в неизменных успехах всех его начинаний, в предприимчивости, да еще очень во многом. Во всем том, чего не имели ни я, ни моя мама. Может, ответ лежит в этом?
Не то, чтобы я был неудачником, нет. Дело скорее в другом, в отсутствии всякой веры в удачу, слишком часто отворачивающейся от нас и будто в насмешку изменявшей с другими. Наша жизнь всегда текла ровным ленивым потоком, медленные дни, похожие один на другой как стершиеся монеты, проходили чередой, месяцы неторопливо складывались в годы, и лишь редкие вехи - неожиданные покупки, "непоправимые" потери, вроде разбитых чашек, да болезни - отмечали долгий, но совершенно незаметный путь. Это поначалу я рвался, пытаясь доказать и себе и всем остальным, что путь, данный свыше, не нужен мне и я с легкостью избегну его затягивающего влияния. Я старался хорошо учиться, один год окончил со всеми пятерками... кроме тройки по физкультуре - в этой дисциплине я всегда был слаб. Я участвовал во всевозможных конкурсах, программах и концертах, но был замечен лишь раз, когда занял третье место и получил безделушку в подарок. Оставшись один, я попытался в последний раз переломить судьбу, ответив ей на непоступление в университет получением должности секретаря в одной перспективной конторе, занимавшейся недвижимостью, и быстрым продвижением по службе в ней. Пока судьба не отомстила в своей византийской манере - мое преуспевающее, респектабельное предприятие в одночасье обанкротилось, просто перестав существовать.