Девушка улыбнулась и покачала головой, но ее улыбка, хоть и милая, была не до конца искренней. У нее хватало поводов для облегчения – в самую последнюю секунду ее спасли от исчезновения, Минья перестала пытаться всех убить (по крайней мере, сейчас), и все чудесным образом остались живы, – но пока они не спасут Лазло, она не сможет радоваться по-настоящему.
Руби подняла голову, чтобы попробовать кусочек выпечки. Ферал, как и следовало ожидать, быстро убрал руку и засунул сладость целиком себе в рот. За этим последовала вспышка бурного негодования и громкий треск порванной ткани, когда Руби набросилась на Ферала. Девушка снова поднялась, откидывая с лица дикие темные кудри, чтобы ненадолго скромно и раскаянно встать перед Сухейлой.
– Простите, – сказала она, поясняя. – Трудно сохранять спокойствие в такой момент. Наш сахар закончился десять лет назад.
– Бедняжки, – посочувствовала Сухейла, протягивая ей тарелку.
Руби взяла выпечку, откусила и погрузилась в блаженство – глаза закрыты, щеки фиолетовые, и на долгую мечтательную минуту дар речи или даже способность жевать были для нее утеряны. Она просто позволила вкусу проникнуть в свою сущность.
Это была самая восхитительная реакция на выпечку в жизни Сухейлы.
Ей бы хотелось забрать этих детей домой и побаловать как следует, но по множеству причин они оставались в Ратуше торговцев: она ближе к амфитеатру; шелковые сани хранились в одном из павильонов; а дом Сухейлы… утонул в реке наряду с большей частью города.
– Ох… – вздохнула женщина, прикрывая рот ладонью, когда Эрил-Фейн вернулся с новостями после оценки масштабов разрушений. – Ну, хорошо хоть дома никого не было, – объявила она, а затем отдала распоряжение, чтобы Спэрроу положили на кровать в ратуше.
Все это произошло после полудня, вскоре после того, как Тион Ниро всех удивил и спас Сарай. Похоже, себя он этим удивил ничуть не меньше, и когда Минья выхватила у него осколок мезартиума и крепко сжала его в руках, а Сарай вновь приобрела четкость, содрогнулась и расплакалась от облегчения, юношу затрясло от первого осознания великолепия жизни и смерти.
С этим пониманием приходит и смирение, но оно было ему к лицу, поскольку сбивало все высокомерие и заменяло его приятной уязвимостью – будто бы мир нуждался в том, чтобы Тион Ниро выглядел еще лучше.
На днях Руза смолол глупость, что Тион похож на новую льняную салфетку, которой боишься вытирать рот. Что ж, когда он проводил его к месту, где Тион смог сесть и вспомнить, как дышать, Руза обнаружил, что алхимик сильно изменился, – потерял свою… новизну, что ли. Стал менее неприкасаемым.