– Я не…
Тут папаша так ущипнул меня за бок, что я едва не подскочил до потолка без посторонней помощи.
Невзирая на мои вопли и отчаянное сопротивление, вдвоем с очкастым они подсадили меня до крюка в стене, повиснув на котором, я сумел зацепиться пальцами за выбоины в кирпичах и, подтягиваясь, вдыхая многолетнюю пыль и отчаянно суча ботинками, пополз по стене к своему лазу. Я рисковал сорваться и загубить всю операцию. Передо мной лежал путь около восьми футов – плюнуть и растереть, если мерить шагами, но эту дистанцию я должен был одолеть, не ступая ногой на пол – там разлилось багряное море, оккупировав не меньше четверти всей темницы.
Ближе подступиться никак не получалось – мужики сами вляпались бы в лужу крови. Отсутствие следов было важной частью плана.
Последнее, что я видел, стало обсуждение, кто кого вперед должен приложить моим кирпичом.
– Так дело не пойдет, – ярился батя и не выпускал окровавленный кирпич из рук.
– Одежду не запачкай, – хватался за голову очкастый, – а с рук… дьявол! Чем с рук кровь оттирать будем?!
Так они препирались достаточно громко, но у меня в ушах звук их голосов ложился на еле слышную, но знакомую музыку. Безумец опять стучал по зубам.
– Вся надежда на твоего мальчонку, – неслось мне вслед, заставляя локти шерудить быстрее. Я полз, извиваясь, как ящерка, и мне не давала покоя зубная симфония горлума. Что же он пытался сказать?
Годы после я задавался одним вопросом: что реально произошло в подвале, пока меня не было? Могло ли дело пойти иначе? Неужто отец на один лишь миг показал себя родным мне человеком, а после вел себя не лучше коровьей лепешки? Или таков удел всех отцов в нашем вывернутом наизнанку мире: пить, стрелять, промахиваться, убиваться по утраченной юности, презирать свое семя, портить кожу дрянными наколками и бесконечно тоскливо ныть по прежним временам?
Из отца вылезали какие-то обмылки ответов, раз, напившись, он принялся хвастливо излагать, как ловко всех надурил. При этом он звал меня в свидетели, а когда я смолчал, швырнул стакан, да так, что тот разлетелся о стену у меня над головой. Шрам на его виске налился лиловой густотой, батя принялся орать, молотить кулаком по столу, и то был первый раз, когда восстала моя безучастная ко всему сестра, ей сравнялось одиннадцать, она встала и вылила стакан молока ему за шиворот. Без единого слова. Папаша всплеснул руками и не удержался на стуле. С грохотом осыпалась его репутация. Уважать эту рухлядь мы не умели.
В те времена мы уже с трудом выносили его. Отец начал тыкать в лицо фотографией мертвой женщины и сравнивать нас с какими-то эфемерными детьми. Мы жили в большом доме с каменным подвалом…