Тем не менее, дети когда-то были, и одно это являлось бы поводом для благодарственных молитв, совершаемых на ежедневных требах, если бы Нанги не забыла, как это делать. Шутка ли, так долго жить, а потом ещё и доживать за троих детей? Община давно оставила её в покое, справедливо решив, что пользы от неё уже нет, но и вреда ждать не стоит. Так что последние пять праздников Благоденствия Нанги была предоставлена сама себе, на что, в общем-то, и не жаловалась. В молодости она с готовностью отдавала общине всю себя и не представляла, как можно жить в одиночестве, но сейчас, принеся в жертву ненасытной старости последние волосы и зубы, шумному быту общественной спальни Нанги предпочитала убогий уют своей собственной каморки. У неё была сложенная из камней печурка, в которой жил старый и капризный ручной огонь; ещё — закопченный котелок, в котором в лучшие времена Нанги раз в неделю варила похлёбку, а теперь просто согревала воду для напитка. И то дело — зачем ей густой наваристый суп, когда тело истаяло до того, что не понять, как и за что в нём только душа держится? Поднесённого сердобольной молодой соседкой сухаря, размоченного в стакане окысного настоя, вполне хватало, чтобы дотащить опостылевшие мощи из одного угла каморки в другой.
Но этим вечером сухаря не оказалось, да и, сказать по правде, не шибко хотелось мусолить его беззубыми дёснами, не столько открывая вкус хлеба, сколько вспоминая, каким ярким он был во времена молодости. Обошлась одним настоем. Едва успела допить и доковылять до лежанки, как вдруг разболелся низ живота — той нутряной, женской болью, которую она всякий раз забывала, как только брала на руки живой, голодно крякающий кулёк. Нанги, охая и держась за поясницу, полежала ещё немного, надеясь, что всё же отпустит, но боль разгоралась всё сильнее, сжигая последние сомнения. Нужно было идти на берег, время пришло.
Собралась споро, как только могла, — да и что ей было собирать, сирой и ничейной? Откинув полог, закрывающий вход в её берложку, вышла в ночь. Тьма царила безраздельно, до выхода первой луны было ещё далеко. Община крепко спала, лишь в окошках общей детской тлел тихий огонёк, да время от времени принимались мяукать сквозь сон проголодавшиеся дети.
Нанги едва переставляла ноги, но упрямо шла к морю, делая остановки лишь для того, чтобы переждать приливные волны боли. Когда впереди в свете уже взошедшей луны заблестела дремотная морская гладь, Нанги с удивлением обнаружила, что боль втянула свои безжалостные когти и оставила её в покое. «Что ж, — подумала Нанги, — верно, такую старую, как я, даже боли неинтересно терзать».