Лета в него впадает, привносит горечь.
Оттого поцелуи после купания терпки,
а ещё после ночи никто никого не помнит.
Да, у женщин нет возраста, есть состояние — „детка“,
а мужчин нет в помине.
На пляжной дневной жаровне
расплавляются сути, проходят метаморфозы —
в результате по берегу скачут одни сатиры.
Я же, веришь, со всеми общалась посредством прозы:
вавилонской, гортанной, пропитанной маслом мирры.
Я почти позабыла рифмы, но в том ли горе,
если было в избытке солнца, песка и ритма».
Он сжимает ладони.
Я знаю — хотел на горле
или там, предположим, на ручке опасной бритвы,
но не те времена, так что, зверь мой, души порывы,
зажимая в сведённых пальцах глухую ярость.
Перед плотным обедом уместны аперитивы,
но давно ничего, кроме вермута, не осталось.
Если ненависть — блюдо, её подают холодной.
Я в подобных изысках изрядно поднаторела.
Положи на уста печать, а ладонь — под стёгно
и вкушай не спеша.
Перемирие под омелой
будет кратким, как жизнь,
но пускай оно всё же будет.
Я готова искать живое под чёрствой коркой.
«В достатке воды в сосуде.
Я — живая вода, напомнить?
Пусть будет горько:
умирают не там, где терпко, а там, где пусто.
Убивает не тот, кто терпит, а тот, кто выждал.
Да, оно цвета ярости, вкуса моря, большое чувство,
и его тот лишь вынесет, кто был и прежде выжжен.
Этой осенью все соблазны созрели к сроку,
и во мне четверть крови течёт от премудрой Евы,
но ни персик, ни яблоко, полные сладким соком,
не сорву в этот раз, как ни бьётся о рёбра слева
беспокойная птица.
Я стала стратегом, милый,
и на этой войне нет ничьей, мне нужна победа».
Он вздыхает.
Он смотрит.
Он видит, как я красива.
Я люблю его.
… Сволочь.
Я взглядом уже раздета.
Но на этой войне, запомни…
Он знает тайну,
он целует мои запястья.
Он пахнет пряно.
Убирайся к чертям!
Останься…
Не трогай!
Дай мне…
Как же сладко…
я…
ненавижу…