— Ну а где же здесь, среди этой пошлой безграмотности про русских? Про Сибирь и Камчатку? — спросила Екатерина.
— Тот, кому ты свой вопрос адресуешь, ваше величество, сей подлый и лживый греческий писака давно и прочно скончался. Неизвестно где похоронен и, вероятно, сие никто и никогда не узнает.
Екатерина взяла из рук митрополита бумагу с чешской копией «Дарования» Александра Македонского, тут же обмакнула перо в чернила, написала в левом углу бумаги, поверх священного текста: «Бредятина полная», поставила число и расписалась.
Вернула бумагу митрополиту:
— Будь милосерден, отец Гавриил, сегодня вечером появись у меня на куртаге и поднеси мне при иноземных гостях этот листок. Я его оставлю на моём столе, а сама пойду тебя провожать, да как бы серьёзно с тобой беседовать. Час меня не будет. Шпионов на куртаге хватит, чтобы сию бумаженцию скопировать. А, главное, мою резолюцию. И тем прекратим все эти мерзопакости вокруг русских земель.
— А насчёт Петра Андреевича Словцова как решишь, матушка императрица?
— А он пусть пройдёт по обычному кругу, какой проходят государственные преступники. Сознаться в обвинительной ошибке я не могу, но суд и петля ему не грозят. Пока что…
Когда Петра Андреевича Словцова от кабинета императрицы провели дворцовыми переходами, потом напрямки через заснеженный двор в кордегардию, а потом втолкнули в ту же камеру гауптвахты, он прямо на пороге и застыл. На единственной лавке сидел поручик Егоров.
— Это как же понимать? — упавшим голосом спросил Пётр Андреевич. — Тебя тоже по моему делу… сюда?
Поручик откинул шинель, что закутывала солдатскую миску с кашей, сохраняла тепло. К каше полагался ломоть хлеба и ложка.
— Откушай, Пётр Андреевич, а обо мне не беспокойся. Я здесь по другому разбору. И могу тебя покинуть в любой миг. Задержался вот до смены караула, чтобы спросить: не нужно ли тебе чего? Ты меня от смерти спас там, в Сибири, так я здесь тебе ответно послужу. Говори, что делать надобно?
— Спасибо, что удружил. Найди мне нонче моего однокорытника по семинарии Михаила Михайловича Черкутинского. Они, молодые, высокородные, тут рядом, во дворце, почитай каждый вечер собираются у Александра Павловича, у внука императрицы. Я ему сейчас коротенько напишу, а ты уж, ради Бога, ему записочку-то передай. А на словах… на словах скажи, что императрица на меня беспредметно зла. Ну, он поймёт…
* * *
Когда государственный преступник назвал имя — Михаил Черкутинский, поручик Егоров закаменел. И с горечью подумал, как неловко и стыдно попал он между чьих-то колёс. Тех колёс, что не имеют жалости и вообще — человеколюбия. Ведь весь Петербург знал явно, и о том даже вслух говорил, что Михаил Черкутинский спознался с иезуитами, мало того, даже с масонами! За эту связь, рассказывают, был однажды крепко бит Михайло Ломоносовым. А Гавриил Державин, сенатор и кавалер, откровенно говорил на раутах, что «этот, молодой сановник, поляк и сопляк Черкутинский, набит конституционным французским и польским духом». Не так давно по городу стали говорить, что он сильно и даже нагло хлопочет через внука императрицы, цесаревича Александра Павловича, о дозволении иезуитам вводить в России католическую веру. И даже насильно склонял через оплаченных им особых миссионеров вступать в ту, католическую веру всех российских мусульман и даже идолопоклонников. В Сибири, в Астрахани, в Оренбургской губернии…