Члены жюри содрогнулись в своих креслах. Многие вскрикнули от ужаса, и эхо отразилось от высокого потолка зала суда. Фотография Кэти вызвала во мне такой приступ ярости, что к горлу подступила тошнота, и мне пришлось улизнуть оттуда. Я пробрался позади сидений, согнувшись в три погибели, почти что прополз на коленях.
Мне не хотелось, чтобы он меня видел. Хотя я и свидетельствовал против него в конце процесса, все равно не хотел, чтобы он думал, что я его бросил. Или, что еще хуже, будто я тряпка и не могу всего этого выдержать.
– Ты – тряпка, – говорил он мне после очередной попойки. – Соси член, тряпка.
Он столько раз повторял это мне, что я стал невольно анализировать. Уж не любит ли он сосать член и не проецирует ли на меня свои чувства. Когда же я узнал, что он изнасиловал, избил и прикончил бессчетное количество девочек, с этой теорией пришлось расстаться. Нет, он предпочитал женщин – просто юных. А это настолько омерзительно, нет ничего хуже во всем мире. Так что тут мой анализ бессилен.
Несмотря на все это (разумеется, я сам для себя решал, что хорошо, а что плохо; иногда даже вел сам с собой длинные дискуссии), я даже навестил его однажды после приговора. Он оказался настолько двуличным придурком – даже не знаю, почему меня это удивило, – что я поклялся больше никогда не встречаться с ним вживую.
К тому времени он уже зарос тюремным жирком. Видно было, как живот растягивает его форменную одежду: накрахмаленную белую футболку и светлые джинсы. Он был неестественно бледный, даже какой-то зеленый. Глаза тусклые, и прямо на макушке образовалась лысина.
Он выглядел маленьким, слабым. Когда я был ребенком, он казался мне великим и ужасным, Гудвином из Изумрудного города. Я смотрел на него снизу вверх и в конце третьего класса говорил всем: «Я вырасту и буду таким, как мой папа!».
От этой мысли мороз пробирает по коже. Пусть и недолго, но я его боготворил. А потом из идеального папы он медленно и методично стал превращаться в чудовище.
И куда подевалось все его очарование?
Когда он понял, что я не буду его посещать, стал писать письма. По пять-десять страниц гневного бреда о том, какой я плохой сын, какое плохое государство, какая плохая моя мать и все те сучки, с которыми он был. И те девочки, к которым он прикасался и от которых потом избавился, как будто они не более, чем куклы: поиграл полчаса и бросил.
В его письмах было столько ненависти и презрения, что я их тут же сжигал, но перед этим всегда прочитывал, обязательно открывая каждый конверт. Не знаю, не понимаю, что мной двигало. Что-то вроде чувства долга. Возможно, мы больше никогда не увидимся, но все его слова я обязан прочесть. Не хочу забывать, что этот страшный, отвратительный преступник и есть мой отец. Я происхожу от него. Часть его спрятана глубоко в моей душе, в моих генах, моем сердце и мыслях.