И то, что он стащил партийный значок на спортплощадке болденского интерната, как бы поставило точку на его прошлом. Но у него вдруг появилась потребность побывать там, где прошло его детство. Он ведь не мог рассказывать ребятам о своих мальчишеских проделках, о том, как мама всплескивала руками, а отец поспешно расстегивал ремень. Другие ребята хохотали, возвращаясь к воспоминаниям о детстве, а этот мальчик молчал. На память ему приходили лишь окрестности того дома да глубокая выбоина, где могла пройти лишь телега, запряженная волами, а возничий шагал поверху. Крупная земляника, которая летом наливалась в овраге. Березовые посадки, зеленеющие на горизонте за деревней, куда мужик ходил вырезать кнутовища. Вспоминал блестящие, словно лакированные, плоды каштана, их появление предвещало зиму, которой он боялся. Он помнил, как прятал каштаны в свой тайничок в хлеву и огорчался, что они горькие и терпкие и их невозможно есть, они высыхали, и блеск исчезал… Он вспоминал работника Яна, человека робкого, но щедрого добродетеля, который, случалось, делился с ним своим куском хлеба, вспоминал спокойное тепло, исходившее от ухоженной скотины. Он завидовал ее сытости.
Остальные ребята не смогли бы его понять, а расскажи он об этом, подняли бы на смех. Одни его считали нудным зубрилкой, которого не привлекают сомнительные кабаки и тайное разглядывание бесстыдных фотографий. Другие же одобряли за молчаливость, целеустремленность и спортивные успехи. Те, первые, утверждали, что он молчит, потому что ему нечего сказать, и что он вообще-то глуп.
Как видите, мнения об инженере Томанце расходились, более того, были диаметрально противоположны, еще когда он был горняцким учеником, то есть намного раньше, чем он стал инженером на Болденке.
…Но мальчишка не обращал внимания ни на тех, ни на других и смотрел на мир внимательными, широко раскрытыми глазами. Уже позади тревожный тысяча девятьсот сорок восьмой год. У горняцкого ученика Томанца не было тогда сомнений, с кем идти, ведь он был плоть от плоти сыном своего класса. Он научился читать, обрел любовь к чтению и как губка впитывал знания. Поначалу кое-как, бессистемно, но чем дальше, тем сознательней и сильнее полюбил книгу. Он верил им, этим людям, что три года назад дали ему пищу и сухую постель. Которые приняли его как ровню. Он верил в товарищество грубоватых искренних шахтеров и добродушных болтливых интернатских уборщиц, но сам не отваживался прийти и сказать: я хочу вступить в ряды коммунистов, я — с вами, вы меня накормили, дали крышу над головой. Он боялся, они могут усомниться в нем: он, дескать, еще так неопытен…