Он все же лег, натянул на себя пуховое одеяло с одним желанием — ни о чем не думать, спать и… никогда не просыпаться. Он почти мечтал о самоубийстве. В минуты просветления Биттнер это понимал. Он боялся смерти не только от руки мстителей, но и от своей собственной. Боялся умереть — и боялся жить. Его психическое состояние, за исключением мгновений, когда он видел, как умирают другие, становилось все более тяжелым.
Господин Биттнер не мог уснуть, хотя и принял сильную дозу снотворного. Началось обычное: испарина, зуд в ногах. Голову, словно по ней ступали острые дамские каблуки, пронзала боль. Извращенные мысли, агрессивные и неотвязные, вращались в бесконечной пустоте. Зло, творимое Биттнером в годы гестаповской карьеры, возвращалось к нему. Он слышал полные ненависти проклятия истязуемых, видел гнев мужчин и слезы женщин — ужасную картину великогерманского безумия, — ибо ведал, что творит зло. В партию Генлейна он вступил уже не юношей, ему было тридцать. В доме родителей, а потом работая в почтовом отделении он успел впитать немного христианской морали, гласившей: не убий! Господин Биттнер убивал столько раз, одним лишь мановением руки, что уже не знал счета своим преступлениями. Господин Биттнер научился убивать ради минутного удовлетворения, а теперь трясся, что убьют его или что наложит на себя руки.
Он ворочался с боку на бок, но сон не приходил. Снотворное принесло лишь отупение да неприятный привкус во рту. Внезапный приступ тошноты поднял к горлу все съеденное вместе с кислым желудочным соком. Биттнер отбросил одеяло, спустил ноги на разостланную перед кроватью шкуру и вскочил. Забегал по комнате, сильно нажимая пальцами, стал массировать больную голову. Этот массаж скорее напоминал истерические удары по голове. Господин Биттнер открыл окно. Тихий, мрачный от затемнения городок Жалов враждебно дохнул холодным ветром. Биттнер высунулся в окно, подставив голову под ледяные порывы. Немного полегчало. Он устремил взгляд на холм над городом, поросший сливовыми деревьями. Гонимые ветром тучи то и дело закрывали луну, которая казалась оледенелой. Игра света и тени вызвала у Биттнера лирические ассоциации.
…Импрессионизм. Биттнер не понимал, как он мог забыть о своем единственном спасении — импрессионизме. Еще почтовым чиновником он хаживал по холмам с этюдником и малевал темперой пейзажики под почтительными взглядами любопытных крестьян. Однажды кто-то сказал ему, что его картинки полны настроения, что это подлинный импрессионизм. Он ухватился за это возвышенно звучащее слово, уже тогда ему хотелось быть исключительным. С тех пор всякий раз, когда он прикасался к холсту, чувствовал себя избранным. Ведь и сам фюрер был художником, а в его величии никто не сомневался. Карьера в гестапо предоставила Герману Биттнеру другие возможности достигнуть величия, и он на время забыл о своих художественных склонностях. И вспомнил о них, когда волна величия фюрера, Германии и его собственного начала опадать. Он вернулся к живописи подобно тому, как самец лягушки за неимением другой партнерши кидается на рыбу. Жалкий суррогат — но комиссар Биттнер отчаянно за него держался. В бессонные ночи поднимался с потного ложа, чтобы рисовать. Принуждал себя, имитировал вдохновение и ждал великого мгновения. Величие не приходило, но Биттнер писал, писал, чтобы потом в ярости растоптать свои творения и швырнуть в огонь. Так, он слышал, поступали другие художники, тоже искавшие славы.