Поняв, что не заснет, Биттнер закрыл окно спальни и перешел в салон, где у него была своя мастерская. Подбросил в угасающий камин несколько березовых поленьев, зябко потер руки и из-за бархатной портьеры вытащил картину «Дождливый день»: унылый пейзаж, озаренный холодной луной, — все это он постоянно видел из окна спальни. Пасмурный день, холм, поросший осенним нагим терновником, на переднем плане часть жаловской улицы. Там, где дорога уходила в поля, виднелись две маленькие фигурки: немецкий офицер, сопровождающий даму и галантно поддерживающий над ней зонтик. Офицера можно было распознать по двум палочкам — ножкам в офицерском галифе. Именно эта контрастная мелкость фигурок должна была выразить величие, обаяние «белокурой бестии», покоряющей завоеванную страну.
Биттнер укрепил холст на мольберте и отошел, ожидая вдохновения. Оно не приходило. Офицерик с дамочкой были все такие же крохотные на фоне грозно-тусклого пейзажа.
Вдохновение так и не пришло, но зазвонил телефон.
Комиссар Биттнер оживился. После полуночи мог звонить только дежурный по гестапо. Вот оно, спасение. Комиссар Биттнер ничему не радовался так, как ночным акциям. Коварный прыжок, удар ночного хищника по ничего не подозревающей жертве. Одна из немногих нордических радостей, которые у него еще оставались.
Биттнер бросился в холл и схватил трубку.
— Господин комиссар, докладываю: звонили из Грахова — деревня в двенадцати километрах к северу. Немецкий солдат застрелил русского партизана. Сообщение поступило из полицейского участка, — говорил голос в аппарате.
Биттнер сразу вспомнил вчерашний случай, когда ему из этой же деревни приволокли слабоумного бродягу и пытались выдать его за партизана.
— Кто звонил? — спросил он, полный дурных предчувствий.
— Ефрейтор Вебер, господин комиссар.
— Gut, — ответил Биттнер и положил трубку.
Охотничий азарт спал. Этот кретин Вебер, конечно, опять устроил какую-нибудь глупость. Застрели он даже красного генерала, Биттнеру такое ни к чему. Биттнеру нужен живой пленник, мыслящее и чувствующее существо, из которого его молодчики могли бы выбить жизнь до самой последней искры. Тогда он хоть на миг насытил бы свое величие. Тело приказал бы сжечь и наконец-то испытал блаженно-мистическое упоение жертвоприношением. Какое удовольствие мог доставить один мертвый русский? С Востока их валили сотни тысяч, угрожая затопить всю Европу и смести маленького жалкого комиссара Биттнера, у которого от боли раскалывалась голова.
Головная боль снова усилилась. Поспешно одеваясь, Биттнер раздумывал, нужно ли о граховском случае уведомить штурмфюрера Курски, командира жаловской части СС. Если кто-то из людей Вебера действительно пристрелил партизана, а не лесника или крестьянина, на что они вполне горазды по глупости, то в окрестностях могли оказаться и другие, а это уже по части карателей. Если же Вебер выкинул очередную глупость, то у Биттнера могут быть неприятности. Эксперт по ликвидации красных банд, штурмфюрер Курски был хладнокровным убийцей, способным пристрелить даже своего соплеменника за один косой взгляд. И всегда умел это мотивировать. Репутация удачливого охотника за партизанами, которую он ловко создал себе в «верхах», делала Курски неуязвимым. Гестаповцев Курски не любил и открыто обзывал их лодырями и бездарями. Биттнер его боялся. И не собирался предоставлять ему доказательства собственного позора. Решил, что сначала заглянет в Грахов сам с несколькими гестаповцами. Если ефрейтор Вебер снова возжаждал уловить свою долю военного счастья и свалял дурака, он прикажет спустить с него шкуру.