Не утверждаю, что я был горьким сиротинушкой. Скорее я был таким, каким меня в своей вечной раздражительности — в чем была и моя немалая заслуга — честил меня, не стесняясь в выражениях, отчим:
Ублюдок.
Пащенок.
Иуда Искариот.
Дьявол в человеческом образе и подобии.
Змей, из пекла изгнанный.
Он предрекал мне в такие моменты страшное будущее, утверждая, что я окончу свой век:
заживо сгнив от лености,
под забором, как собака,
черти живьем уволокут меня в пекло,
за решеткой,
на виселице, но ни один из этих посулов покамест не исполнился.
Подобной бранью он поливал меня большей частью с глазу на глаз. При маме отчим никогда меня не обзывал, И с мамой никогда не бывал груб, более того, думаю, он по-своему ее любил. За ее песни, за хрупкость и какую-то исключительность, чужеродность, которая так не вязалась с нищетой и деревенской грубостью. Но тем не менее не отказывал себе в удовольствии вершить на ее глазах праведную расправу надо мной. Он безжалостно порол меня, на что, по его убеждению, имел — как мой опекун — святое право.
К маме отчим был добр как только мог и умел и никогда не поднял на нее руку. И своего родного сына Богумила он тоже никогда не бил, если не считать одной-единственной порки, страшной в своей жестокости, которая едва не стоила отчиму жизни, а меня едва не сделала убийцей.
Если о моем братишке здесь еще не заходила речь, то отнюдь не потому, что я его не люблю. Наоборот, в редком согласии с мамой я охранял его от отчима, который очень быстро пожелал использовать мальчика как рабочую силу. Трудовой вклад Богоушека поэтому долго ограничивался лишь тем, что он присматривал за курами, гонял их, не давая рыться в посевах, да сбором шишек на растопку.
Богу мил родился года через полтора после маминого замужества. Мне было четыре года, и появление на свет братишки не могло, конечно же, запасть в мою память. Я начал замечать его только позднее, когда мне доверили роль няньки, пока мама с отчимом работали в поле.
Кроме рабочей силы отчим видел в своем сыне наследника своего хозяйства и восприемника своей исключительной набожности и боголюбия. Братик очень быстро начал лепетать «Отче наш» и другие молитвы и слушал с интересом всевозможные россказни про святых. В свои пять лет Богумилек был настолько свят и глуп, что молился без понукания, по собственной воле.
В том возрасте, когда дети начинают фантазировать и привирать, он начал рассказывать изумленным родителям о своих чудесных встречах с небожителями. Возможно, что-нибудь действительно привиделось ему во сне, но за подобные видения отчим прощал ему постоянное ночное «плавание» в постели, за что я был не менее постоянно бит. Порка за мокрую постель была для меня столь же само собой разумеющейся, как для других детей завтрак. Отчим не мог вынести этого детского порока. Но бабушка, которая знала все про всех, утверждала, будто сам отчим мочился чуть ли не до женитьбы.