Такое определение звучит по меньшей мере чудно́, но у отца все было как корова.
Взопрел, как корова.
Упился, как корова.
Взмок, как корова.
Со смены возвращался усталый, как корова.
Иногда в воскресенье он водил маму в трактир «У козла». И, повязав галстук, сразу становился франтом, как корова.
«Как корова» — понятие не всегда негативное. Когда он с мамой отплясывал под оркестр, а танцевать отец любил, то музыканты играли, как корова.
Я бы не очень удивился, узнав, что, ухаживая за моей матушкой, он говаривал ей: «Юлинка, ты красива… как корова».
Все сорок лет отец вкалывал на Болденке. Начал в семнадцатом, перед самым концом первой мировой. Тогда, наверное, был еще жив французский угольный магнат Болден, по которому и нарекли шахту Болденкой. Двадцать восемь лет, вплоть до сорок пятого, мой отец рубал уголь и зарабатывал ровно столько, чтобы как-то прокормить жену и троих детей, и отдавал маме всю получку до последнего геллера. К «Козлу» хаживал только вечером в субботу и позволял себе две кружки пива да пачку самых дешевых сигарет.
Во время войны за столом прибавилось ртов: тетя Йозефка с маленьким Пепиком — ее мужа, папиного брата, убили гестаповцы.
Единственный срыв, случившийся с отцом до победы в сорок пятом, носил патриотический характер. В апреле сорок пятого один молодой инженер подбил отца загнать сто вагонеток с углем в завал. Когда фашисты начнут драпать, завал разберут, а сто вагонеток угля достанутся республике. В те времена на Болденке забои были — как кафедральные соборы: туда въезжали на лошади. Эти хитрюги умели считать вагонетки по рывкам. Прибавишь еще одну, и все. Стоп. Дальше лошадь не пойдет.
Раз уж такое дело, уголь для республики, отец охотно согласился.
Немецкий комиссар был старый практик и рьяный нацист. До последней минуты радел за каждую тонну. Спустившись в шахту, он обнаружил, что завал — вовсе никакой не завал, а «липа»: стену из обломков можно просветить надзоркой.
Оказалось, за стеной — пустота, а вагонеток — навалом!
— Кде есть глафный майстер? — заревел комиссар на побледневшего инженера.
Инженер молчал. Он заговорил только в гестапо.
Отцу выбили последние зубы. Это было не очень трудно: они и так шатались — и он сам вынимал их, один за другим.
После войны отец вставил себе искусственные. В веселую минутку он брал в руки вставные челюсти и клацал зубами у меня перед носом.
— Глянь-ка! А у меня зубов полон рот! Больше, чем у тебя. Только вот не знаю, каким раньше жевать.
Он убрал зубы в буфет, где лежали мамины скромные украшения.
Отец теперь много зарабатывал. Больше, чем уходило на еду и одежду. То были времена карточной системы. Он стал отдавать маме толстую пачку стокроновок, чем очень гордился, а чуть потоньше оставлять себе. Счастливая мама и из того, что он ей давал, смогла откладывать пару тысяч. Отец уже не ограничивал себя во времени, проводимом «У козла», и перестал подсчитывать свои траты. Являлся домой пьяный — как корова, — и, если мама выражала недовольство, он, случалось, поднимал на нее руку. Мама не поддавалась, и родители частенько дрались по ночам под настойчивый стук в стенку разбуженных соседей.