В четверг к полуночи мама уже была на грани отчаяния. Она ведь тоже не стала моложе. Несмотря на небывалые отцовские заработки, маме пришлось найти работу, потому что чем дальше, тем чаще ей приходилось краснеть от стыда и говорить в лавке, что она заплатит в получку. Мама при мне никогда не сказала об отце ни одного кривого слова, но на этот раз, подняв меня среди ночи, схватила за руку и поволокла за собой со словами:
— Идем, поглядишь, куда твой папочка таскает деньги!
Наверное, у нее ничего дурного в мыслях не было, просто воспитательная акция, а возможно, она впала в истерику.
В трактире дым стоял коромыслом. На столах лужи, вместо пепельниц — глубокие тарелки, полные доверху пеплом, окурками и объедками колбасы. На свободном столе под аккомпанемент астматической гармоники плясала Ружа, в бюстгальтере, поясе с резинками и чулках.
Мой отец стоял рядом, пьяно ухмылялся и совал Руже в чулки стокроновые бумажки.
Более подходящей минуты мама не смогла бы выбрать и специально. Обе Ружины ноги были утыканы деньгами. И так до самого живота.
Такого мама не ожидала. Остолбенев, глядела она на эту картину, быть может еще пытаясь убедить себя, что все это скверный сон. Потом ринулась к Руже, стащила ее со стола и уже на полу отвесила пару звонких оплеух. Получила свою долю и трактирщица, примчавшаяся к той на помощь.
Потом мама перевела дух, окинула заведение испепеляющим взглядом и, как была в раже, рванула меня к дверям.
Невозмутимый гармонист исполнил нам вслед песенку про двух девчонок, что, сцепившись, до тех пор волтузили одна другую, пока не разорвали юбчонки.
Мы кинулись прямехонько в участок, а на следующий день мама устроила великий скандал в национальном комитете. Трактирной деятельности Гамоузовой и Ружи был немедленно положен конец.
Отец из трактира отправился прямо в забой. Домой идти побоялся, и не без причины. Когда в пятницу после полудня он, поникший и невероятно усталый, все-таки притащился домой, мама очень решительно и очень спокойно заявила, что с ним разводится.
Ее спокойный и решительный тон отца испугал. Несколько недель он мотался по квартире, выстаивал у окна и даже заговорить с мамой боялся. Иногда посылал меня с кувшином за пивом, бутылочное он не любил, но сам в трактир не шел.
Не знаю, в какой степени помогла мамина угроза и в какой сказалась его собственная усталость. Он был уже немолод, от постоянной работы лопатой ныла поясница. Частенько болел желудок: жевал деснами, а желудок протестовал. Он так и не привык к новым зубам, вставляя их лишь по праздникам, когда шел с мамой на шахтерский бал или на праздник в День шахтера. В бронхах у него свистело от постоянного курения. В худшие времена он выкуривал по шестидесяти сигарет в день. Курение стало его страстью, куда более сильной, чем пьянство. Он пил, по своему разумению любил поразвлечься и подчас переходил границы дозволенного. Но алкоголиком не был.