В шестьдесят восьмом Болденку закрыли, и она прекратила свое существование. Двадцать пятого апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года на-гора выдали последнюю вагонетку угля.
Мой отец умер в том же шестьдесят восьмом, в начале декабря. Ушел тихо, словно собрался незамеченным сбежать в трактир.
Я же хотел одного. Хотел до отчаяния. Чтобы из всего, что ушло с ним, остался он сам. Только он. Мой отец.
ЛЕГЕНДА О ШАХТЕРСКОМ ГЕРКУЛЕСЕ
Дядя Ондржей был всего на два года старше моего отца, но умер прежде, чем хоть что-то о нем успело запасть в мою память. Все, что мне о нем известно, я знаю лишь из отцовских рассказов. А то, чего не знал отец, мне рассказал шахтер-пенсионер, товарищ Чермак, чудом уцелевший в ту пору.
Своим старшим братом мой отец гордился особенно. Больше, чем другими, а у него их было предостаточно. Отец рос во времена, когда восемь ребятишек считалось для шахтерской семьи делом обычным. Мой отец и другие его братья жили привычной шахтерской жизнью, единоборствовали с судьбой и с шахтой, случалось, попадали в завалы, умирали от увечий и горняцких болезней или доживали до пособия; дядя Ондржей жил и умер так, что и жизнь его, и смерть, овеянные дыханием героизма, навсегда остались в сознании всех, кто его знал. Ведь героизм таких, как он, когда-то и определил ход истории нашей современности.
Гордость за своего брата была совсем иная, не похожая на ту, какую испытал мой отец, когда после окончания техникума мне вручили наконец диплом. Серьезней и глубже. Похоже, мой отец сожалел, что ему не дано ничего иного, как выколачивать из шахты деньгу́, чтобы прокормить семью, а позже, когда жизнь полегчала, просаживать в пивных небывалые деньги.
Про дядю Ондржея отец рассказывал мне, уже выйдя на пенсию. Со стариковской скрупулезностью он мог подробно говорить о давних событиях, но не помнил, погасил ли минуту назад свет в кладовке. Отец то и дело возвращался к своему детству, и его разговоры постоянно сворачивали на Ондржея, самого старшего из братьев, появившегося на свет в начале века.
Я слушал эти рассказы с преступным равнодушием юнца, чей удел бессмертие, и единственная забота которого — впечатление, производимое на девчонок, да спортивные успехи. Для меня это были истории из третичного периода, хотя тетя Йозефка, дядина вдова, была жива и обитала тогда в шахтерском поселке Габешовне. Мы виделись с ней редко, она в нашей шахтерской семье не обвыклась, даже прожив с нами почти всю войну. Была она робкая недотрога и моей шумной и резкой маме пришлась не по вкусу.