А вообще-то швейцарский франк — это своеобразная встреча финансов и культуры. Решение о том, что на купюры должны попасть выдающиеся представители швейцарской культуры, было принято путем референдума. Если денег у тебя мало, ты можешь познакомиться с портретом Ле Корбюзье: его на тысячной шкале оценили в десять франков. Композитор Артур Хоннегер на этой шкале поднялся немного выше, на двадцатку. Полусотенную купюру отдали женщине — отдали, конечно же, из гендерной политкорректности, уверены мужчины, которых просто корежит от всей этой свистопляски вокруг женского равноправия: хоть одна собака знает, кто такая была эта Софи Тойбер-Арп, кроме того, что она была женой Жана (по мнению других, Ганса) Арпа? Джакометти — на сотенной купюре; конечно, Альберто. Его отец, Джованни, и сам был первоклассным живописцем, но ведь рядом с прожектором свет карманного фонарика вообще не виден, сказали бы мы, пользуясь исключительно недоброжелательным сравнением. Литература получила место на двухсотенной купюре, и представлена она личностью Шарля Фердинанда Рамю, прекрасного романиста, о котором, увы, ничего не знают даже те, кто что-то слышал про другого швейцарца, Дюрренматта. Самым ценным, тысячным по тысячной шкале, стал Якоб Буркхардт, хотя о нем даже историки гадают, кто он такой: то ли знаменитый банкир, то ли философ, то ли раввин-чудотворец; впрочем, поскольку он — на тысячной купюре, то его черты в памяти туристов вряд ли будут запечатлены.
Уехать в Швейцарию — хорошо. Если вокруг война, если мир штормит, Швейцария — последнее безопасное место. Атомный бункер величиной с целую страну. И люди едут сюда, несмотря на все возрастающую строгость законов. На Базельском фармацевтическом заводе как раз закончилась смена, рабочие, что проходят мимо меня, говорят по-польски, потом я слышу венгерскую речь вперемешку с примитивным английским, потому как polak-wienger… и так далее. У вокзала собравшиеся кучкой молодые негры разговаривают на каком-то неведомом африканском языке, на котором, наверное, в Африке говорят 50 миллионов, только мы, европейцы, не слыхали о нем — Африка нас не интересует. Пускай на здоровье варятся в собственном соку, дохнут от голода, умирают в войнах, но по возможности остаются там, где родились, а мы, так и быть, примем, пожалуй, пару дюжин, чтобы более пестрой стала улица. Азия тоже Европу не интересует; разве что нескольких одержимых, которые вне себя от восточной философии и усердно намешивают себе винегрет из какой-нибудь восточной религии, живут в Альпах, устраивают возле дома сад, японский сад, с Буддой, Шивой, князем Кришной и Ганешей, символическими фигурами самых разных восточных религий. Они думают, что очень близко подошли к сути азиатской философии и религии, хотя находятся от них до того далеко, что смешивают соперничающие религии. Но даже этим людям, как и ни одному из европейских потребителей, в голову не придет прикинуть, сколько заработал рабочий из Бангладеш, когда сшил штаны, которые наш покупатель, счастливый, покупает за гроши, и в каких условиях трудится тот рабочий: случись пожар — и пять сотен сгорят на фабрике, потому что безопасность там не обеспечивается даже на самом минимальном уровне. Подумаешь, какое дело. Они же не европейцы, а потому их жизнь ничего не стоит. Демагогия? Пускай так, но ведь это же правда. Мы — либералы, мы — демократы, но на самом деле мы желаем демократии только для себя, желаем демократии, благополучие которой строится на угнетении третьего мира. Демагогия? Если это правда, пускай демагогия. До каких пор мы будем воспринимать восемьдесят процентов населения Земли как людей второго сорта? Не дай бог, они тоже понакупают себе машин, не дай бог, у них соберется на это достаточно денег — что тогда станет с природой, со средой? Демагогия? Да. Потому что правда?