— Ну да, Никсон, — говорю я. — Продолжайте в том же духе.
— Девушке от меня привет. — Он с улыбкой подмигивает мне, уверенный, что угадал, куда я иду. Отойдя немного, слышу как он говорит: — Хороший парень, только в политике не силен. Но вообще-то мы понимаем друг друга.
Перехожу улицу, нарушая правила, лавирую между троллейбусом и потоком машин. Один из шоферов кричит мне что-то вслед, а я ему свищу, он оборачивается и смеется. Я заметил, что, когда мне весело, это передается людям, и они хорошо ко мне относятся. Не знаю, почему мне так весело. Когда вхожу в переулок рука сама лезет в карман телогрейки. Закурить удается только от пятой спички. Затягиваюсь с удовольствием. Я сжимаю ее в зубах, и, сознавая, что это неприлично, засовываю руки в карманы брюк — так и шагаю против ветра. Дым от сигареты лезет в глаза, я перекладываю ее из одного угла рта в другой, жую и плююсь. Навстречу одна гражданка ведет за руку хнычущий клубок белой шерсти; она с возмущением смотрит на меня, а я утешаю себя тем, что, наверное, с таким же возмущением смотрит на нее несчастный клубок. Я по опыту знаю, что в материнской любви есть кое-какие инквизиторские черты, и самая страшная из них — опасение, как бы дитятко не простудилось.
Перед кафе я выбрасываю сигарету и застегиваюсь. Вхожу, немного смущаясь: стараюсь, чтобы на меня не обратили внимания, — задача не из легких. Когда на меня смотрит много народа, я всегда начинаю спотыкаться. Кроме того, я здесь единственный в ватнике среди многочисленных пальто, плащей, манто и элегантных дубленок.
В кафе полно моих ровесников. Только кое-где виден какой-нибудь пожилой дядька или дама с сигаретой между увядших пальцев. Головы плавают в волнах дыма, как мячи в бассейне для водного поло. Официантки разносят кофе и коньяки и прежде чем вернуть сдачу подолгу роются в кармашках белых передников. Ребята и девушки за столиками болтают или со скучающим видом смотрят в окна, на красное здание театра с застывшими фигурами на треугольном фронтоне.
Смотрю, какие столики обслуживает молоденькая официантка, тоненькая, как ветка вербочки, и занимаю место в глубине зала. Эта официантка единственная из всех относится ко мне благосклонно и работает, так, как ее учили: наверное, новенькая и еще не имеет знакомых или излюбленных клиентов. Она почти девочка. Тонкие ножки, которые энергично носят ее между столами, и худенькое лицо, над которым белая наколка стоит, как венчик, неизвестно почему вызывают у меня жалость. Однажды я слышал, как за соседним столиком какой-то тип почтенного вида с благородными обвисшими щеками предложил ей встретиться после работы. Она покраснела, опустила голову и, убрав со стола, побежала к женщине за стойкой. Та похлопала ее по плечу и засмеялась, а я повернулся к типу почтенного вида и смотрел на него в упор, пока он не заметил и не ушел. Сердце у меня билось, в ушах звенело и вообще меня распирало от злости. У меня такое бывает.