— Конфиденциальный разговор, а?
Пропускаю его перед собой. Он идет, покачиваясь, точно моряк или ковбой, — по-прежнему не выходит из роли. А может быть, сильно пьян. Зорка тронулась было за нами, но я захлопываю входную дверь у нее перед носом.
На лестничной площадке Пират застегивает пуговицу на рубашке и в глазах его видны проблески отрезвления. Прислоняется к стене, сует руки в карман.
— Ну?
— Хочу сказать, где ты можешь найти лиловые чулки.
Хватаю его за шиворот и дергаю к себе. Он как будто начинает приходить в себя:
— Эй, слушай, рубашку порвешь…
Он пытается разжать мои пальцы, тяжело дышит, побледнел. А у меня пороху на большее не хватает — надо бы двинуть ему, а не могу. Лицо его совсем близко, и теперь оно совсем не пиратское. Обыкновенное лицо, одно из тех, какие я каждый день встречаю на улице, или в кафе, и на вокзале, лицо, как у Кирилла или Шатуна… Не могу, и все тут. Только встряхиваю его, как следует. Мне хочется плакать. Он чувствует мою нерешительность:
— Пусти, а то…
— А то что?
Он ничего больше не говорит — только смотрит покрасневшими стеклянными глазами и держит мою руку за запястье. Я вдруг понимаю всю бессмысленность своего поступка. Если бы он меня ударил, ох, хоть бы он меня ударил, хоть бы толкнул, тогда другое дело… Случилось то, чего я боялся и чего не хотел.
— Ну, и что теперь? — спрашивает Пират с прежним нахальством. Он осмелел и даже подмигивает. — Будем драться или разберемся по-мужски?
— Свинья ты… Грязная свинья.
Я отпускаю его. Собираюсь позвонить, но дверь открывается. Таня, за ней — Зорка. Таня испуганно оглядывает нас:
— Что вы тут делаете?
— Ничего, — отвечаю я. — Знал бы, что среди твоих гостей будут такие типы, не пришел бы. Извини за беспокойство.
— Подожди, — Таня хватает за руку меня, но смотрит на него. — Владко, вы что, поссорились?
— Да как тебе сказать… По пьянке, — бормочет Пират и шмыгает в квартиру.
— Зорка, пошли!
— Минутку! Петьо! — кричит Таня.
Но я уже бегу вниз по лестнице.
На улице Зорка догоняет меня, берет под руку, заглядывает в глаза, а я иду, тяжело дыша и не глядя на нее. Как будто она во всем виновата. Во рту горько, голова чуть не лопается.
— Пешо, — робко говорит Зорка, — что он тебе сделал, что вы поссорились?
— Мне он ничего не сделал, а вот тебе… — взрываюсь я. — Ты не поняла, что они над тобой смеялись?
— За что?
Я не говорю ей, за что, но она вдруг начинает плакать. Прижимается лицом к моему плечу, и мы идем, как слепые, не разбирая куда. Зорка — мужик-девчонка, а плачет. Мне так и хочется стукнуть ее за эти слезы. А должен был стукнуть этому типу…