Хотя и любовник прекрасный. Но сколько их было — прекрасных. А тут, с медленными разговорами. О ней, о Ласочке. Уже потом поняла — о себе не говорил, только слушал. Ему она рассказала про мандарин. Потому что никто больше не понял бы. А он понял. Кивнул. И взял ее еще раз, так… умело взял, и она вся растеклась под ним, кайфуя от того, что он ее знает. Хотя другой бы пожал плечами, такая мелочь — мандарин. Двенадцать лет. Рынок.
Мандарин.
Ласочка снова бухнулась в кресло. Можно, конечно, пойти наверх.
Беляш велел шестеркам, чтоб не пускали ее к гостям, это после того, как их таскали в ментовку, и он обвинил ее в том, что втянула его в эти дела. Так и сказал — она втянула, вот сволочь. Так что теперь сидеть где-то в ресторанчике, повелевая слюнявыми новыми делягами, ей запрещено. Но там, наверху, ночь, можно просто уйти босиком по песку, закадрить какого-нибудь романтика, и трахнуться с ним в кустах. Она поморщилась. Потом он станет слюнявить ее пьяными поцелуями, признаваться в любви. Рассказывать о том, как херово живут с женой, и какая у него лапочка-дочка. А она расскажет ему про мандарин. Она скинула босоножки на пол и подняла вверх стройную ногу, оглаживая бедро ладонями. Расстегнула короткую вельветовую юбочку, щелкая кнопками. Приподнявшись, стянула голубую майку. И снова легла, свешивая с подлокотника волосы до самого пола. Одну ногу положила на спинку кресла. Надо бы стащить и трусики. Но лень вставать. Оттянула резинку и положила пальцы на чуть покалывающую кожу. Закрыла глаза. В иностранных киношках вспомнила бы, как в розовом детстве ее изнасиловал собственный папаша. Или запирал сосед, пока родители вкалывали в поте лица. Делал с ней всякие гадости. А на самом деле не было ничего. Ей после даже было интересно, а вдруг забыла? Вдруг надо пойти к психологу, и он выкопает из подсознания тайные воспоминания. Но знала — нечего там копать. С детских фотографий смотрела на Ласочку девочка Олеся — белобрысая, бледная и некрасивая, как прозрачный лягушонок. В любом месте: в школе, в пионерлагере, в турпоездке на каникулах, находились те, кто был красивее, ярче, уродливее, смешнее. И она среди всех была самая никакая. Всегда. Такая никакая, что даже имя ее всегда путали. Оксана, ой, Лариса… Как тебя, а, Олеся. И после опять — Оксана, иди сюда! Это когда не забывали позвать. Она привыкла, белобрысая девочка с тощими косичками — если не идти самой следом за всеми, никто не оглянется и не заметит, что она отстала. А потом пришли тринадцать лет. Тоненькая, как спичка, она проходила через полутемную комнату, в другой, положив локти на плюшевую скатерть и вздев на нос очки, отец читал газету, как вдруг в зеркале, старом, бабкином, вместе с ней прошел еще кто-то. Кто-то очень красивый, с волной блестящих волос по спине, с изгибом маленькой попы под худенькой спиной с острыми лопатками. Она замерла. И вернулась обратно. Встала перед зеркалом, глядя в тайную глубину. И раскрывая огромные серые глаза, облизала острым языком бледно-розовые губы. Села на облезлый пуфик, нашаривая щетку, которой мать каждый вечер причесывала крутые синтетические кудри парика. И проводя по волне гладких волос, с падающим в низ живота сердцем поняла — она получила подарок. Просто так, ниоткуда. И ни за что. Но — огромный.