— На голову надевай. Поняла? И не шастай по жаре без нужды.
— Маленькая я, что ли, — обиделась Ника, сбивая набок козырек кепки, — ехай уже, и скорее возвращайся. Ей нужно было дождаться, когда Пашка закончит на берегу свои курсы с тремя неофитами, и улестить его — вечером приготовить леса с наружной стороны дома. Там, где на глухой белой стене они крутили кино, Ника хотела нарисовать фреску — рамой для белого экрана.
— Внизу будут рыбы, — говорила ему, размахивая руками, — как на греческих античных тарелках, ну я тебе показывала, такие стилизованные. И всякие морские гады, осьминоги. Ладно, пусть только наше, не осьминоги, но зато будут актинии, и еще морские коньки. По бокам орнамент из виноградных лоз, абрикосов, и миндаль пусть. По верхней стороне — птицы. Всякие. А когда кино, все это в темноте, и только экран светит. Кота? Ой. Да, Степана нарисуем. Как где, на лозе пусть сидит, как привык, и орет свои степанские песни. Это у Пушкина дуб и цепь. А у нас будет южный Степан на винограде.
На пиратской веранде мелькнула Алена, шлепая ногами, таща в переднике гору помидоров. И Ника, оглядываясь на грандиозную небесную механику, побрела к ней — резать овощи в окрошку. Алена сидела, свесив цветастый подол между расставленных колен, снимала с картошки в мундире тонкие лепестки кожурок. Хмурила потный лоб и шевелила губами, что-то соображая. Ника села боком у стола, придвинула большую разделочную доску.
— Ох, Веруня, — Алена бросила в миску картошину с хвостом кожуры, — совсем мне что-то млявно. Аж сердце заходится.
— Корвалолу накапать? — Ника испуганно привстала, — наверное, жара. Может, пойдешь домой, Алена, или тут полежишь в теньке? До ужина я и сама справлюсь. А потом, когда оклемаешься…
— Потом-потом, — скорбно отозвалась могучая Алена, вытирая круглые щеки и промакивая потные пальцы подолом, — потом же вечер. И ночь. А идти как?
— Куда идти? — поняв, что помирать сейчас повариха не будет, Ника застучала ножом по пучку петрушки.
— Темно, — мрачно пояснила Алена, — и страшно.
— Да ты все лето ходила! — Ника скинула зеленое крошево в прохладную на вид эмалированную кастрюлю, — чего вдруг? Вопрос оказался к месту. Алена ногой отодвинула ведро, поправила русые пряди, заталкивая их под косынку. Небольшие глаза за валиками лоснящихся щек загорелись детским азартом.
— Такое место, нечистое. Видишь, какая жуть-от вокруг? — полная рука поднялась, плавно описывая радиус жути.
— Какая? — удивилась Ника и положила нож. Разговор становился интересным.
— А то не видишь! Жарища встала, такой не было еще. А все этот… — голос понизился до хриплого шепота, — черный ваш, кипишон. Ника прокашлялась, соображая.